Творчество и свобода: Статьи, эссе, записные книжки - Альбер Камю

— Но мы же любим наш народ, Дора.

— Да, мы любим его великой и несчастной любовью. Но любит ли народ нас и знает ли он, что мы его любим? Народ молчит. Какое молчание, какое молчание…

— Но это и есть любовь, Дора. Все отдать, всем пожертвовать, не надеясь на благодарность.

— Быть может, Янек. Это чистая, вечная любовь. Та самая, которая сжигает меня. Но бывают минуты, когда я задаюсь вопросом: а вдруг любовь — что-то совсем другое, а вдруг она иногда перестает быть монологом без ответа. Понимаешь, я представляю себе вот что: тихонько склоняющиеся головы, смирившее гордыню сердце, полуприкрытые глаза, руки, раскрывающиеся для объятий. Забыть об ужасной трагедии мира, Янек, позволить себе на один час, на один маленький часик стать эгоисткой, можешь ты это себе представить?

— Да, Дора, это называется нежность.

— Ты все понимаешь, милый. Это называется нежность. А нежно ли ты любишь справедливость?

Янек молчит.

— Любишь ли ты свой народ так же беззаветно, или же тобою движут жажда мести и бунта?

Янек молчит.

— Вот видишь. А меня, Янек, ты любишь нежно?

— Я люблю тебя больше всего на свете.

— Больше справедливости?

— Я не разделяю вас: тебя, Организацию и справедливость.

— Я знаю. Но скажи, скажи, прошу тебя, Янек, ответь мне. Когда ты остаешься один, ты любишь меня нежно, эгоистично?

— О Дора, я умираю от желания сказать «да».

— Скажи «да», милый, скажи «да», если ты так думаешь и если это правда. Скажи «да» перед лицом Организации, справедливости, трагедии мира, перед лицом порабощенного народа! Скажи «да», умоляю тебя, выбросив из памяти умирающих детей и бесконечные тюрьмы, забыв о тех, кого вешают и засекают до смерти.

Янек побледнел.

— Замолчи, Дора. Замолчи.

— О Янек, ты ведь еще ничего не сказал. Пауза.

— Я не могу сказать тебе этого. А ведь сердце мое полно тобой.

Она засмеялась, и смех ее был похож на рыдание.

— Ну и прекрасно, милый. Ты сам видишь, это было неразумно. И я тоже не смогла бы этого сказать. Я тоже люблю тебя заторможенной любовью, перемешанной со справедливостью и тюрьмами. Мы не от мира сего, Янек. Наш удел — кровь и холодная веревка.

Бунт — это лай бешеной собаки (Антоний и Клеопатра).

Я перечел все эти тетради — начиная с первой. Мне бросилось в глаза: пейзажей становится все меньше и меньше. Нынешняя раковая опухоль гложет уже и меня.

Самая серьезная проблема, которая встает перед современными умами, — конформизм.

По поводу Лао-Цзы: чем меньше действий, тем больше власти.

Г. жил с бабушкой, торговавшей в магазине похоронных принадлежностей в Сен-Бриеке: готовил уроки на могильной плите.

Ср. Крапуйо[459]: Анархия, Тайяд[460]: Воспоминания следователя[461]. Штирнер: Единственный и его достояние[462].

Г.: Иронию вовсе не обязательно рождает злоба.

М.: Но можно поручиться, что ее рождает и не доброта.

Г.: Конечно. Но, быть может, ее рождает боль, о которой мы всегда забываем, говоря о других.

В Москве, на которую наступает белая армия, Ленину, решившему мобилизовать заключенных уголовников, возражают:

— Нет, только не вместе с этими.

— Для этих, — отвечает Ленин.

Пьеса о Каляеве: невозможно убить человека во плоти, убивают самодержца. Но не того типа, который утром брился и т. д. и т. п.

Сцена: казнь провокатора.

Великий вопрос жизни — как жить среди людей.

X.: «Я человек, который ни во что не верит и никого не любит, во всяком случае, таков я от природы. Во мне есть пустота, ужасная пустыня…»

Марк, приговоренный к смерти в Лооской тюрьме[463]. Не позволяет на Страстной неделе снять с себя кандалы, чтобы больше походить на Спасителя. Когда-то он стрелял из револьвера по придорожным крестам.

Христианам хорошо. Они взяли себе благодать, а нам отдали милосердие.

Гренье. О правильном использовании свободы[464]: «Современный человек больше не верит в существование Бога, которому следует подчиняться (иудей и христианин), не верит в общество, которое следует уважать (индус и китаец), в природу, которой следует подражать (грек и римлянин)».

То же. «Тот, кто страстно любит какую-нибудь ценность, становится по этой причине врагом свободы. Тот, кто сильнее всего любит свободу, либо отрицает все ценности, либо вспоминает о них лишь изредка. (Терпимость, причина которой в ветшании ценностей.)»

«Если мы останавливаемся (на пути отрицания), то не столько для того, чтобы поберечь других, сколько для того, чтобы сберечь самих себя». (Отрицание для себя, утверждение для других!)

Пьеса.

Д.: Печально, Янек, что все это нас старит. Больше никогда, никогда мы не будем детьми. Отныне мы можем умереть, мы испытали все, что суждено человеку (убийство — это предел).

— Нет, Янек, если единственный выход — смерть, тогда мы не на верном пути. Верный путь только тот, что ведет к жизни.

— Мы взяли на себя горести мира и понесем наказание за эту гордыню.

— Мы оставили позади ребяческую любовь; теперь перед нами первая и последняя любовница — смерть. Мы слишком спешили. Мы не люди.

Беда нашего века. Еще недавно в оправдании нуждались дурные поступки, теперь в нем нуждаются поступки добрые.

Роман. «Раз я люблю ее, то хочу, чтобы она знала, чем я был. Ибо она думает, что это восхитительное добродушие… Но нет. она — исключение».

Реакция? Если это означает повернуть историю вспять, я никогда не пойду так далеко, как они, — до Фараона.

Дефо: «Я был рожден, чтобы погубить себя».

Он же: «Я слышал о человеке, который в приступе чрезвычайного отвращения к несносной болтовне своих близких внезапно решился навсегда замолчать…» (пьеса).

Марьон о Дефо (с. 139)[465]. Двадцать девять лет молчания. Его жена сходит с ума. Дети уезжают. Остается дочь. Лихорадка, бред. Он начинает говорить. Впоследствии говорит часто, но с дочерью очень редко, «а с посторонними еще реже».

Пс. XCI: «Говорит Господу: „Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!“ Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы… Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень»

Полное одиночество. В писсуаре большого вокзала в час ночи.

Человек (француз?), святой человек, который всю жизнь провел во грехе (не ходил к причастию, не женился на женщине, с которой жил), ибо — не в силах смириться с мыслью, что хотя бы одна душа будет проклята, — хотел тоже заслужить проклятие.

«То была величайшая любовь — любовь человека, отдающего душу за друга своя».

Мерло-Понти[466]. Научиться читать. Он жалуется, что его плохо прочли — и плохо поняли. Я прежде тоже был склонен к таким жалобам. Теперь я знаю, что для них нет оснований. Неверных прочтений не бывает.

Распутники, добродетельные в душе. Воистину. Но практически в данный момент я предпочитаю повесу, который никого не убивает, пуританину, который убивает всех подряд. А уж кого я всегда терпеть не мог, так это распутника, который хочет убивать всех подряд.

М. П. или образец современного человека: тот, кто выжидает. Он объясняет, что никто никогда не бывает прав и не все так просто (надеюсь, что он пускается в эти рассуждения не ради меня). Но чуть ниже он восклицает, что Гитлер — преступник, и всякий, кто боролся против него, всегда будет прав. Если никто не прав, тогда никого нельзя судить. Все дело в том, что нужно бороться против Гитлера сегодня. Мы уже достаточно выжидали. И продолжаем выжидать.

Нынче поступок кажется нам оправданным, лишь если он совершен ради конкретных целей. Так говорит современный человек. Тут есть противоречие.

Двингер[467] (в сибирском лагере): «Если бы мы были животными, нам давно бы пришел конец. Но мы люди».