Уйди во тьму - Уильям Стайрон

— Почему? — сказал он и со злостью повернулся, крепко держа кисть. — Почему, почему, почему? Почему, Пейтон?

— Что — почему, дорогой? — спросила я.

— Почему ты так поступаешь? Намеренно, без малейшего чувства вины? Как ты можешь так поступать?

— Я не знаю, — сказала я. — Я забыла.

— Так ты сказала, твой зайка заплатит за это, — сказал он. — Что ж, хорошо, чтобы кто-то заплатил. Мне пришлось занять у этого осла Берджера, чтобы закрыть чек. Да что с тобой?

— Извини, — сказала я, — больше такого не будет.

— Нет, — сказал он и вернулся к мольберту, — такого, безусловно, больше не будет.

А я прошла мимо него к окну, и внутри снова зашевелился страх. Я не могла ни о чем думать: тихо шелестели листья декоративных деревьев, обращая свою белесую оборотную сторону к умирающему солнцу. По забору прокралась кошка, и женщина, стоявшая, закутавшись в наброшенную на плечи шаль, в саду среди флоксов, и роз, и малиновых цинний, окликнула ее: «Тоби!» Я не могла ни о чем думать, вечер частично уже накрыл тут дорожку, и мне показалось, что я услышала вдалеке гром, но это было что-то другое — поезд подземки, или грузовик, или маловероятные причудливые орудия. И тут я сказала, не подумав:

— Вернись ко мне, Гарри.

За моим плечом послышался голос.

— Чтобы жить втроем? — спросил он. — Это будет премило. Правда, тогда у нас будет бесплатное молоко. Уверен.

И я сказала очень медленно:

— Но неужели ты не понимаешь, дорогой? Тони — это ничто, совсем ничто. Мне очень жаль, право, жаль, и я тебе об этом уже говорила. Я разозлилась на тебя, потому что ты, знаешь ли, был прав. Я действительно зависела от тебя во всем и была избалованным ребенком, и вообще. Но я обозлилась, потому что это была правда, неужели непонятно? И я тебе немножко отомстила, когда ты обиделся и ушел. Жестоко было так поступать, — я знаю, но прости меня…

— Все это ты мне уже говорила, — сказал он, и я услышала, как голос его стал более напряженным, гневным и горьким. — Послушай, Пейтон, я пытаюсь работать, пока еще светло. Почему ты не уходишь?

— Нет, Гарри, — сказала я и повернулась. — У нас могли бы быть дети…

— Эти слезы вряд ли помогут тебе со мной, детка, — сказал он. — Мы могли иметь детей год назад, но вту пору ты заявила, что я такой ненадежный и не смогу быть хорошим отцом…

— Это было в ту пору… — начала было я.

— Это было в ту пору, — сказал он, — когда я понял правду и сказал тебе об этом: ты абсолютно не способна любить. А-а, да к черту все. — Он швырнул на пол кисть. — А теперь не будешь ли любезна… — начал он.

Но я сказала;

— Дети, Гарри, мы могли бы… — Не успела я это произнести, как снова вспомнила одновременно с раздавшимся где-то за стенами, с которых осыпалась штукатурка, под потолком в водяных подтеках, шуршанием нелетящих крыльев. Они явились с песка.

Громко я произнесла:

— Защити… — но не закончила, вторично вспомнив свою вину, о которой я даже Гарри не сказала: о том, как врач безжалостно щупал инструментом, и у меня защипало внутри. — Ох, Гарри, — сказала я, — прости меня за то, что я натворила.

— Защитить тебя от чего? — спросил он. — От молочников, от писателей-детективов?

— Нет, — сказала я, садясь на подоконник, — от меня.

Он смягчился.

— Где ты подобрала свой странный кодекс этики? — сказал он. — Что произошло с тобой? Если бы я мог помнить тебя такой, какой ты была когда-то, это было бы отлично. По крайней мере я мог бы держать себя в руках. Но я не думаю, что я мог бы даже помнить то время. Когда у тебя по крайней мере были идеалы, которые не являлись продуктами мифов или сказок. То время, когда ты была моим эталоном и я был настолько глуп, что говорил себе: девушка с таким прелестным лицом и телом, как у тебя, не может не быть прекрасной и внутри. Что же случилось с тем временем, моя утраченная леди, моя благословенная Беатриче?..

— Не надо, — сказала я, — пожалуйста, не надо так говорить, дорогой.

— Я, видимо, был дураком, — продолжал он, — при всех своих. В душе. Я игнорировал их. Когда ты пилила, и пилила, и пилила меня за мое так называемое внимание к другим женщинам. Когда ты была так чертовски хороша, что, находясь с тобой в одной комнате, я испытывал такой прилив страсти, как мог я убедить тебя, что у меня не было никаких намерений в отношении других женщин, этой идиотки Эпштейн? Я не мог. Что ж, ей-богу, в последние два месяца у меня были такие намерения. Залогом твоя сладкая жизнь — были. Хочешь знать, сколько раз я имел…

— Нет, Гарри, — сказала я. — Пожалуйста, не надо.

— Можешь плакать, пока голова не отвалится, — сказал он. — Сапог с чужой ноги. Разве это не метафора?

— Да, — сказала я.

Тогда он замолчал — его немного трясло, и он играл кистью. Мы оба молчали не более пяти секунд, а я пыталась думать, наблюдая за ним: неужели он не понимает, неужели я не могу убедить его, что вместо радости я испытывала такую агонию, ложась со всеми этими другими, неприязненными мужчинами, как действовали на меня джин и чувство вины, перья, шуршащие в темноте, чувство, что я тону? Потом я сказала бы ему: «Ох, мой Гарри, мой потерянный милый Гарри, я блядствовала в темноте не потому, что хотела, а потому, что наказывала себя за то, что наказала тебя, однако что-то более сильное, чем думы или память, и более мрачное, чем то и другое, движет мной, и ты не узнаешь об этом, поскольку, проснувшись, еще не совсем я от всего этого отошла».

— Нет, зайка, — сказала я. Этот страх. Я заговорила: — Пожалуйста, не злись на меня сегодня, дорогой. Я не способна это вынести. Зайка заплатит за часы.

— Часы-ши-ши, — сказал он. — К черту часы. За них заплачено. Я вот что хочу знать: я все еще должен платить ренту за тебя и за Тони?

— Нет, не говори так.

— Мне совсем не нравится так говорить, — сказал он. — Я предпочел бы говорить о совсем других вещах. Я хотел бы сесть, как, бывало, мы раньше сидели, и разговаривать о цвете и форме, и об Эль Греко или даже просто о том, в каком магазине продают лучшее мороженое. Как бывало. Благословенная Беатриче…

— Не надо, — сказала я.

Он продолжал:

— Я о многом хотел бы поговорить. Ты хоть понимаешь, к чему пришел мир? Ты хоть понимаешь, что в великом американском государстве за эту неделю погибло сто тысяч невинных жизней? Знаешь, было время, когда я думал по какой-то причине — возможно, просто чтобы сберечь твою несравнимую красоту, — что я смогу провести жизнь, удовлетворяя твои нужды, терпя твои подозрения, и недоверие, и все остальное, плюс видя, как ты в порыве раздражения даешь себя уложить другому. Есть другое, чем я намерен заниматься. Помнишь цитату из Библии, которую ты любила приводить: «Как долго, о, Господи?» Или что-то в этом роде…

— А ты вспомни, как коротко мое время, — сказала я.

— Да, — сказал он. — В общем, вот так я настроен. С твоей помощью, думал, я многое вынесу, ноты не помогла мне. Теперь я иду по жизни один. Я не знаю, какую пользу это принесет кому-либо, кроме меня, а я хочу рисовать и рисовать, потому что я считаю: в нас сидит какая-то мучительная боль. Назови меня разочаровавшимся, блаженным, ренегатом, красным и как-то еще, ноя хочу своими руками выбросить из себя эту боль и породить красоту, потому что только это и осталось, а времени у меня не много…

— Я помогу тебе, — сказала я. — О, Гарри, я помогу тебе.

— Глупости, — сказал он. — Если бы это было впервые — возможно: я был тогда еще дурак дураком. Но это не впервые, а в четвертый, или в пятый, или в шестой раз — я уже потерял счет.

— Это красивая картина, — сказала я. В сумеречном свете трагичное лицо по-прежнему смотрело в небо среди отбросов и камней, в последних, угасающих сумерках, гордо и безбоязненно, мой Гарри. Кто знает о нашем последнем конце, когда нас вышвырнет из центра мироздания во тьму, в вечный космос; однажды он сказал, что мы маленькие, слепые морские существа, зацепившиеся, извиваясь, за скалу жизни и ожидающие финальной затопляющей волны, а вот мой Гарри… кто может показать глаза мужчины, бесконечно обращенные вверх, к своему взлетающему духу?

— В ней чувствуется вера, — сказала я, — или что-то. В ней…

— Пора поверить, — сказал он. — Ты так не считаешь? А пора бы знать.

— Да, — сказала я, — когда-то верила. Когда мы гуляли по песку и собирали ракушки.

— Кто? — сказал он. — Ты с Сандерсом в купальной кабине? В Ри?

— Нет, — сказала я. — Зайка и я.

— Ты и твой чертов папаша, — сказал он.

— Да, — сказала я, все это время ни о чем не думая. А потом сказала вот это: — Я бы хотела, чтобы ты взял часы. Даже если ты купил их. Там внутри — ты знаешь? — Я взяла его за рукав и притянула к себе, почувствовав запах пота и краски, благословенной плоти. — Смотри сюда, — сказала я и указала на дырочку в будильнике. — Смотри, знаешь? — Знаешь что? Мы можем залезть туда, внутрь, и весело поплавать. — Тут я рассмеялась, очень громко, не знаю почему. — Мы с Гарри среди пружинок и камешков. Там будет так безопасно, будем плавать вокруг и вокруг на главной пружине. Мужчина сказал, что там внутри есть и драгоценные камни, пятнадцать штук. Ну не чудесно ли будет, Гарри?..