Дневник 1931-1934 гг. Рассказы - Анаис Нин

Проснулась я полная отваги. В моем списке три трудных дела, три тяжелых испытания. Визит к Ранку. Примирение с Бернаром Стилем. Визит к Эдварду Титюсу за причитающимися мне деньгами. Надо выбрать, с чего начать. Решила перво-наперво уладить недоразумение со Стилем, успокоить его гнев на меня за то, что не осталась у них на уик-энд, а предпочла уехать с Арто. Тем более что он ревнует меня еще и к Генри.

Стиля нигде не было.

Эдвард Титюс уехал на юг Франции.

Ноябрь, 1933

Когда знаешь человека по его книгам, думаешь, что жизнь его бесконечна. Для меня Отто Ранк был легендой даже после того, как Генри побывал у него с визитом. Он и оставался легендой до тех пор, пока в библиотеке Психоаналитического общества я не познакомилась со списком всех его работ и не увидела в левом верхнем углу библиотечной карточки дату рождения; в правом было оставлено пустое место для даты смерти. Это меня потрясло — такое наглядное свидетельство временности его присутствия на земле. Отмеренный ему срок был близок скорее к завершению, чем к началу, и мне надо было говорить с ним сейчас. Доктор Ранк не был вечен. В левом углу библиотечной карточки имелось неопровержимое доказательство его неотвратимой судьбы. Его книги, солидные основательные труды останутся здесь, но встретиться с ним я должна была теперь.

На карточке был и его адрес. Он жил в Шестнадцатом округе в доме вблизи маленького парка.

Имелись и другое резоны. Я чувствовала, что меня буквально разрывают на части отношения с несколькими людьми; я была способна полностью отдавать себя каждому, у меня хватило бы на это любви и преданности, но все они были в конфликте друг с другом. Все ценности моего отца отрицали ценности Генри; все влияние Генри на меня старались свести на нет Арто, Альенди и психоанализ.

Я была в смятении и растерянности.

Я не нашла отца в истинном смысле этого слова.

Туманным и мглистым выдался тот день, когда я решила явиться к доктору Ранку. Выйдя из метро возле его дома, присела на скамью в маленьком сквере, чтобы приготовиться к визиту. Я понимала, что из всего многообразия моей жизни надо выбрать то, что может его заинтересовать. Он специализировался на «художнике». Художник ему и интересен. Будет ли ему интересна женщина, прожившая в кругу всех тем, на которые он писал, — темы двойника, иллюзии и реальности, инцестуальной любви в литературе, творчества и игры. Все мифы (обретение отца после многих приключений и препятствий), все сны. Я вживалась в суть его глубочайших исследований так бурно, так порывисто, что не было у меня времени обдумать, проанализировать их. Я запуталась и потерялась в попытках жить всеми моими «я»…

Во мне всегда существовало, по меньшей мере, две женщины: одна — запутавшаяся и доведенная до отчаяния, чувствующая себя человеком тонущим[140], а другая хочет приносить людям красоту, щедрость, радость жизни, она возникает на месте действия, словно восходит на театральные подмостки, пряча все свои слабости, беспомощность, отчаяние и выставляя напоказ только улыбку, пылкость, любопытство, бурный восторг и заинтересованность.

Так что же я, приду к доктору Ранку и сравню себя с расколотым зеркалом? Или упомяну мою книжку о Лоуренсе и другие, что пишу и напишу еще?

Он рассматривает невроз как неудавшееся произведение искусства, а невротика — как художника-неудачника. Невроз, пишет он, есть проявление воображения и энергии, направленных по ложному пути. Вместо цветов или плодов я породила наваждения и страхи. Но вот концепция, которая меня привлекает. Доктор Ранк не называет невроз болезнью, это, по его мнению, незаконнорожденный, который может быть так же красив и очарователен, как и рожденный самым законным образом благородный отпрыск. Невроз — это бородатый испанский мох на дереве.

Кого же я приведу к доктору Ранку? Ту ли Анаис, что могла посреди людной улицы отряхнуть прах земной со своих ног и погрузиться в опыт эмоциональной левитации? Улица, люди, происшествия, слова — все подвергается поэтической диффузии, и в ней растворяются чувства опасности, фатальной обреченности, ограниченности. Это какое-то абстрактное опьянение — вином ли, наркотиками, подобно пророческим прозрениям поэтов.

Или рассказать ему, как больно я ударяюсь оземь?

У меня не бывало промежуточных состояний — только полет, движение, эйфория; или отчаяние, тоска, разочарованность, неподвижность и — разбитое зеркало.

— Я из тех артистов, о которых вы пишете, доктор Ранк.

Да, именно доктор Ранк открыл мне дверь.

— В самом деле?

Он говорил с жестким акцентом города Вены, обволакивая острые, отчетливые французские слова в немецкий клекот, жуя их, словно кончик сигары, вместо того чтобы выпускать на волю, как пташек из клетки. Французские слова отправляются в полет, взлетают в воздух, как почтовые голуби, но доктор Ранк их жевал и пережевывал.

Он был невысокого роста, с темной кожей и круглым лицом; и на этом лице выделялись черные, широкие, огненные глаза. Глаза затмили и коренастую фигуру, напомнившую мне доктора Калигари[141], и неровные зубы.

«Прошу вас», — улыбнулся он и повел меня в свой кабинет, оказавшийся библиотекой с книжными, до потолка, полками и широким окном, выходящим в парк.

Среди книг я почувствовала себя по-домашнему. Выбрала глубокое кресло, он сел напротив меня.

— Итак, — произнес доктор Ранк. — Вас прислал ко мне Генри Миллер. Может быть, вы пришли ко мне самостоятельно?

— Пожалуй… Я чувствую, что формулы доктора Альенди не подходят к моему случаю. Я ведь прочла все ваши книги. И я чувствую, что в моих отношениях с отцом присутствует нечто большее, чем простое желание одержать верх над моей матерью.

Его улыбка показала мне, что он понял и это большее, и мое неприятие упрощений. Он попросил меня обрисовать возможно четче и полнее контуры моей жизни и моей деятельности. Я постаралась.

— Я знаю, что художник может обратить свои конфликты себе на пользу. Но сейчас я чувствую, что трачу слишком много сил, чтобы справиться с мешаниной желаний, которые пока что не могу объяснить. Мне необходима ваша помощь.

Я тут же поняла, что говорим мы на одном языке. Потому что он продолжил меня:

— Я иду за пределы психоаналитического. Психоанализ сосредоточивается на людской схожести; меня интересуют различия между людьми. Психоаналитики пытаются привести каждого к некоему нормальному уровню, снивелировать; а я пытаюсь адаптировать человека к его собственной вселенной. Творческий инстинкт существует отдельно.