Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI - Дмитрий Быстролётов

Враждебная пауза.

— Самое страшное, что у вас после всего содеянного вами не видно искреннего и глубокого раскаяния. У вас нет отчаяния и ненависти к своим же поступкам. Полагаю, вы чудесно спите по ночам, не так ли? К убийству человека с черной кожей вы отнеслись спокойнее и равнодушнее, чем бельгийский губернатор!

Ван Эгмонт вспыхивает. Он чувствует несправедливость этих слов, хотя Адриенна формально была права.

— Вы считаете меня негодяем и пустозвоном?

— У меня, кроме ваших же слов, против вас нет свидетелей.

Ван Эгмонт встает, кланяется и уходит.

— Пойми, мама, я не могла молчать! Мсье ван Эгмонт здесь не причем. Я сделала это для себя самой. Нужно додумать все до конца. Если он прав, то это — пропасть. Если мы хотим перед собой, папой и Лионелем быть честными, то мы обязаны в эту пропасть броситься вниз головой. И это будет ломка всей нашей жизни! Подумать страшно… Если же сделать скидку для мсье ван Эгмонта из-за его дырявых подошв, то придется оправдать всех и, прежде всего, нас самих. Тогда все по-прежнему останется на месте: мы — здесь, а папа, Лионель и безрукий старик — там. Это соблазнительно, но подло. Нужно подумать и… решиться, мама. У мсье ван Эгмонта, как он сам выражается, раньше был вакуум идей, а мсье Богарт, как известно, мыл ноги не толстому Тумбе и безрукому старику, но от этого не легче. Как же все это ужасно!

Она перевела дух и сжала виски руками.

— Он разрушил наш карточный домик, и нам теперь негде прятаться. Хочется быть справедливой к себе. Ты же сама так страдала от лжи? Ну вот видишь! Нам надо сделать над собой усилие — подняться и идти вперед или пойти на сделку со своей совестью.

«Время придет, и я пойду за ними», — вспоминает старая дама. Оно пришло, и ей вдруг стало страшно.

— Идти… Но куда же, Адриенна?

— Я не знаю. Но надо, мама.

В тот вечер, придя домой, художник сел за работу. Тщательно отделывая рисунок для фирмы, торгующей консервированными фруктами, ван Эгмонт зорко всматривался в стоящие перед ним банку и стеклянную вазочку с компотом, перенося на бумагу свежий блеск влажных ломтиков абрикосов и угрюмо бормотал: «Duivels! Duivels!»

«Вот и рухнула дружба. Осталась у меня только Мадлен Раванье, моя грешная фея… Моральная чистота ее не интересует, и она хорошо знает путь по зловонным ходам парижских джунглей. Пусть она и ведет меня. Борьбу нужно продолжать… Пусть!» — упрямо повторял себе худой и одинокий человек, но в душе у него было отчаяние…

Художник не был искушен в политике и хотел пройти свой путь до конца, начиная с небольших политических партий, а дальше… Он старался об этом не думать, упорно шагая по намеченному пути, все яснее видя практическую неосуществимость свой затеи. Гай записывал адреса партий, тащился в разные районы огромного города: бесконечно ждал, волновался, добивался свиданий с руководящими лицами. Он ни разу не получал прямого отказа, однако никто не проявил интереса к его разоблачениям. Все казались крайне заинтересованными, но куда-то торопились, для разговора урывали минуты своего драгоценного времени и как могли его комкали. Ван Эгмонт, излагая свое дело, чувствовал, что его слушают только для видимости. Гай обошел многочисленные партии, было бы бессмысленно вдумываться в их названия и искать различия в партийных установках. Да и были ли они? Демократический союз с недемократической программой. Какой вздор. Французская консервативно-прогрессивная партия или партия Прогрессивных консерваторов Франции и так далее. Все эти партии являли сущность политической жизни Франции того времени, представляя различные течения в море хитроумных закулисных комбинаций, взаимного подсиживания и остервенелой борьбы за тепленькие местечки и сделок с черного хода. Летели дни, недели, месяцы… Позднее он вспоминал этот период времени со странным ощущением пустоты. Много лиц, много разговоров, учтивые слова, вежливые рукопожатия, но памяти не удавалось зацепиться ни за один конкретный факт — решительно ничего. Пустота! Продвигаясь все дальше направо, ван Эгмонт дошел до «Боевых крестов» и ее руководителя — полковника графа Казимира де ля Рока.

Напрягая всю свою изобретательность, художник долгое время искал возможность получить аудиенцию у этого кумира «золотой молодежи» и вожака французских фашистов. Встречу помогла устроить Мадлен Раванье, ставшая для искателя правды путеводительницей по извилистым ходам французской политической жизни. Прием должен состояться на вилле одного богатого промышленника, и на свидание с графом де ля Роком художник отправился с большим интересом.

Трясясь в автобусе, художник рисовал собирательный образ лучшего представителя, того, кто владеет Францией. Интересно, очень интересно! Он не раз слышал вокруг себя: «“Боевые кресты” — это будущее Франции… Граф де ля Рок — ее спаситель!» Говорили, что все было готово к восстанию, и граф едва не стал диктатором Франции. В начале своих шумных демонстраций «Боевые кресты» кричали: «Депутатов в Сену. На замок парламентскую лавочку», в конце: «Хотим де ля Рока!»

Граф де ля Рок был общепризнанным любимцем и доверенным лицом могучей части общества — его социальных верхушек. Кандидат в диктаторы — это лицо тех, кто его выдвигает. Маленький коммунист Жан Демулен сказал бы: «Это лицо класса!» Как бы то ни было, лицо класса или общества, но, безусловно, и я хочу его видеть!

В условленный час ван Эгмонт предстал перед грозным фюрером.

Полковник отличался грузным сложением, обладал чудовищным носом-крючком и поражал характерной складкой на переносице, придававшей его лицу жестокое и тупое выражение. Внешне он был груб и вместе с тем тщеславен: любил играть глазами, говорили, что его взгляд гипнотизирует женщин. Граф де ля Рок хотел стать французским фюрером, и судьба как будто бы и впрямь вела его к самовластию. В последнее время Казимиру очень хотелось быть похожим на фюрера Адольфа, и он старался придать своему лицу сумрачное выражение, конечно, когда вспоминал об этом. Граф был в штатском. Странно, слишком яркий галстук, назойливые полоски на ткани костюма, белые гетры, манеры движения и ухватки делали этого потомка древнего рода Франции удивительно похожим на его телохранителей, с которыми он любил появляться на улицах. Говорили, что он набирал их из уголовных подонков Парижа, и чем-то он сам удивительно напоминал вора и сутенера. В парижских аристократических салонах его так ласково и величали — «наш хулиган».

— Я хотел обратить ваше внимание, господин полковник, на одно весьма важное обстоятельство: репрессии в колониях ожесточают людей не меньше, чем в метрополии, действия всюду вызывают противодействие…