Впереди идущие - Алексей Новиков

Кто-то заметил, что резкие выходки Белинского происходят из горячего чувства, возмущенного положением, до которого доведен народ. Грановский присоединился к этому мнению. Впрочем, он снова находил излишества критика явлением ненормальным и печальным и на это особенно упирал.

Спор, казалось, иссяк.

Когда вернулись с прогулки, Анненков уединился, чтобы записать важный разговор. В одном ошибся летописец. Ему показалось, что каждый из спорящих очистил свою совесть и все вернулись к прежним дружеским отношениям.

В тот же день, совсем поздно, Наталья Александровна Герцен нашла мужа на веранде.

– Я ничего не понимаю, – сказала она, – что случилось с Грановским?

– А я, Наташа, к великому сожалению, очень хорошо понимаю.

– И ты молчал?

– Может быть, потому и молчал, что поздно разубеждать.

– Даже тогда, когда твой друг открыто говорит об измене?

– Он остается верен самому себе. Он верует в свою науку, в свои лекции, он будет звать к добру и к просвещению, но до смерти пугает его мысль о том, что насквозь гнилые, порядки жизни подлежат насильственному уничтожению.

– И страха ради будет приписывать даже цензуре благотворное воздействие на Белинского и осуждать его за резкость и крайности?

– В том и видит Грановский утешение для собственной совести.

– А потом и в самом деле объявит себя славянофилом?

– Тут и ты, милая, впадаешь в крайность. Тот, кто хочет сидеть между двух стульев, никогда не примкнет ни к одному из враждующих лагерей. Есть средний путь – умеренность. Вместе с Грановским так думают многие.

– Как мне тяжело.! – Наташа была в чрезвычайном волнении. – Ты должен говорить с Грановским. Я сама буду с ним говорить. Ведь это измена всему святому – и друзьям и будущему.

– Попробуем лучше, – отвечал Герцен, – сохранить нашу дружбу, не касаясь того, что нас разъединяет. Покаюсь тебе, у меня нет силы оторвать Грановского от сердца, хотя и знаю, что есть человек, который бы поступил иначе.

– Белинский? – спросила Наташа.

– Он…

О многом переговорили они в тот поздний час. Герцен не заблуждался: чем дальше, тем больше будет потерь. Но все возместят новые союзники. Они растут, они уже подходят.

– Дай руку, Наташа! – с чувством закончил Александр Иванович. – Счастлив наш с тобой союз единством и мысли и чувства!

Работы у Герцена в то лето было так много, что он забросил свой дневник. Но как бы ни был он занят философией или мыслями о романе, как ни воевал со славянофилами, – если бы раскрыл дневник, все его существо отлилось бы, пожалуй, в одном слове: Наташа! В Наташе все для него: и общее и личная жизнь.

Глава одиннадцатая

Девочку назвали Ольгой. С того июньского дня, когда она появилась на свет, на ней сосредоточилась вся жизнь в квартире Белинского. У колыбели несли недреманное дежурство Марья Васильевна и Аграфена. Если же подходил поглядеть на дочь счастливый отец, на него махали руками и смотрели с таким ужасом, будто от одного его приближения возникала для Оленьки смертельная опасность.

Впрочем, Виссарион Григорьевич и сам сознавал свою полную беспомощность. Когда нужно было подать чистую пеленку, он с усердием метался по комнате, однако редко достигал успеха. Он мог перепутать пеленку со свивальником! И его, конечно, прогоняли.

Белинский уходил к себе и прислушивался. Оленька часто плакала. Юные особы при первых столкновениях с жизнью часто плачут. Но Марья Васильевна не могла этого переносить. Мысль о том, что Оленька может заболеть, преследовала ее и днем и ночью. Медики стали частыми посетителями дома. Только в их присутствии успокаивалась встревоженная мать.

Непредвиденные расходы увеличивались. Счастливый отец забирал деньги у Краевского вперед. Андрей Александрович не отказывал, но давал чувствовать свое благодеяние то сочувственно-снисходительной интонацией, то встречной просьбой: разобрать для журнала еще какую-нибудь чепуховую книгу.

Ольга Виссарионовна Белинская, меньше чем кто-либо другой, была повинна в тех трудных обстоятельствах, которые изо дня в день должен был преодолевать ее отец. Несмотря на сумятицу в доме, именно теперь работал Белинский в полную силу.

Так писалась и рецензия на сборник стихотворений Петра Штавера. Под этим псевдонимом укрылся поэт, сотрудничавший и в «Библиотеке для чтения» и в «Маяке» – в этом удивительном журнале, который по мракобесию своему стоял вне минимальных литературных приличий.

Петр Штавер ничем не отличался от прочих щебечущих стихотворцев. Они охотно приглашали читателей на кладбище, чтобы убедиться в тщете всего земного, взывали к ангелоподобным девам и прочее и прочее. Этого было совершенно достаточно для того, чтобы поделки Штавера были названы в плетневском «Современнике» замечательным явлением русской литературы. Не унимаются жрецы «чистого искусства»!

Вначале вроде бы добродушно посмеялся Виссарион Григорьевич над «замечательным явлением». Стихотворец Штавер объявлял читателям: «Я понесусь на небо вольной птицей», – Белинский деловито заметил: в небе, то есть в верхних слоях атмосферы, пусто и холодно, а человеку хорошо только с людьми.

Петр Штавер собирался совершить свой путь к небу на победной колеснице. Критик спокойно объяснил: ездить на победной колеснице, конечно, приятно, но только тогда, когда вместе с вами торжествует правое дело. Иначе… Что ж тут приятного?

В соседней комнате, где пребывала Оленька, стояла невозмутимая тишина. Белинский приступил к главной теме рецензии, поводом для которой была книжка Штавера.

«Вообще, люди, – писал критик, – по своей натуре более хороши, нежели дурны, и не натура, а воспитание, нужда, ложная общественная жизнь делают их дурными».

Тишина в соседней комнате вдруг взорвалась. Оттуда прибежала Аграфена:

– Оленька закашлялась! Идите к ней, ведь вы как-никак отец!

Отец бросился на помощь дочери. Но Оленька не собиралась больше кашлять. Она взглянула на родителя с любопытством. Хотела улыбнуться, но вместо того приветливо пустила слюни.

Рядом с колыбелью стояла Мари. В ее глазах застыл ужас. Бедняжка! Она умела отравить даже материнское свое счастье.

Так и не ушел бы от дочери Виссарион Григорьевич, благо его никто не гнал. Но истекали последние дни сдачи материалов в журнальную книжку. Пришлось вернуться в кабинет. Виссарион Григорьевич продолжал развивать мысль о назначении поэта:

«Ему принадлежит по праву оправдание благородной человеческой природы так же, как ему принадлежит по праву преследование ложных и неразумных основ общественности, искажающей человека…»

Ясно ли сказано о ложных и неразумных основах общественности? Лучше бы, конечно, прямо сказать: тот поэт будет служить вам, люди-братья, кто кликнет: разрушайте неразумные отношения, которые мешают вашему братству и искажают натуру человека. Прибегая к иносказанию, Виссарион Белинский зовет читателей к спасению от душевного застоя и спячки.