Кирилл и Мефодий - Юрий Лощиц

Святополк прибыл в срок. А вскоре, как сообщает агиограф, это Мефодиево обещание, оно же предсказание, сбылось. Князь со своей дружиной, наконец, одержал победу.

Как было ученикам владыки после таких событий не заговорить с восхищением, что это в нём не что иное, как дар пророчества открыто действует! Но соблюдали почтительную сдержанность, опасаясь, что он, услышав такие разговоры, только рассердится. Почаще им надо слова истинных пророков Божиих перечитывать и слушать. Вот где великие откровения, огненные прорицания сквозь тьму веков! А таким, как он, поручено только назирать, будто в школьной палате, за взрослыми нерадивцами и ленивцами, да за лицемерами, которых и в храмах уже развелось.

Не у всех ли на глазах советник князя Святополка, из лучших его дружинников? И богат, и к церковной службе прилежен, и в крёстных отцах любит предстоять. Да вот взял и сошёлся со своей же кумой. На все уговоры владыки прекратить блуд и разойтись он и она отвечают, как сговорились, отказом. И всё потому, что у священников-немцев нашли покровительство. Те ласкатели-льстецы, задобренные деньгами, не находят в их сожительстве ничего зазорного и для других соблазнительного. Вот и совсем перестали в свою церковь заглядывать. Но час придёт, и уже не помогут им ласкатели. И не дождутся ниоткуда помощи.

И ведь сбылось, как и предрёк, и с этими сбылось. И стали они, по словам Псалмопевца, яко прах, егоже возмещает ветр от лица земли. Разве же не пророчество?!

От тех лет и событий молва о неподкупном, справедливом и грозном в своих предсказаниях велеградском епископе стала шириться и за пределами Моравии. Особенно она прижилась в древних чешских преданиях, а из них попала позже в чешскую средневековую письменность. Из тех свидетельств явствует, что чехи запомнили Мефодия ещё и под другим именем, похожим на уличную кличку, — Страхота. Проще всего допустить, что речь шла только о прозвище, и оно было придано человеку, который своими обличениями умел напомнить слушателям о страхе Божьем или же просто вгонял провинившихся в смятение и страх суровым обликом и голосом. Впрочем, чешский учёный и писатель XVII века Павел Странски в своей книге «Чешская держава» упоминает имя Страхота как вполне официальное: «епископ греческого вероисповедания Страхота, т. е. Метудиус или Методиус». Как одного из создателей чешской церкви упоминает Страхоту-Методиуса и более известный современник Странского Ян Амос Коменский. Уже недавно в среде болгарских учёных возникло предположение, что Страхота — мирское имя Мефодия, данное ему от рождения. А это подтверждает, что братья будто бы были не греки, а болгарские славяне[19].

И всё же речь, скорее всего, идёт не о личном имени, а о почтительно-шутливом прозвище, которое Мефодий мог получить ещё в молодые свои лета от подчинённых ему славян. Ведь его высокое и грозное воинское звание стратиг (στρατιγος) так легко и весело отражалось в славянском Страхота. А если он до своего монашества всё-таки носил имя небесного архистратига Михаила (к чему всё больше склоняются в исследовательской среде), то прозвище приобретало ещё более высокое значение. Ибо страшен был полководец небесного воинства не только для мерзопакостных бесовских легионов, но и для самого Сатаны.

Судя по всему, понравилось прозвище и Мефодию, и он его не скрывал и не стеснялся: Страхота так Страхота.

Между тем епископ Моравский сам дождался вестей, напомнивших ему, что и он — лицо подчинённое, обязанное отчитываться о своих словах, поступках, исповедуемых догматах веры.

Во второй половине лета 879 года князю Святополку доставили из Рима письмо от папы Иоанна VIII. Апостолик высказывал в нём свои суждения в ответ на запрос князя по поводу неустройств, возникших в церковной жизни Моравии. В частности, папа сообщил, что в Риме было выслушано обвинение против епископа Мефодия, которое привёз порученец Святополка пресвитер Иоанн Венецианец. Папа выражал надежду на то, что князь при возникшем духовном нестроении будет держаться правой стороны. Обвинённому же в догматических отклонениях и нарушении богослужебных правил Мефодию велел прибыть в Рим для рассмотрения его дела.

Вряд ли Святополк дал прочитать это письмо своему епископу. В нём очень уж отчётливо обозначалось и его, князя, вольное или невольное участие в интриге, затеянной латинско-немецкой «партией», к которой князь так благоволил. Но не мог Святополк при общении с владыкой и вовсе промолчать о полученном письме. Хотя бы потому, что апостолик уполномочил его направить Мефодия в Рим. Главное же, послание от самого наследника апостолического престола, судя по всему, первое в жизни князя, стало для него событием настолько незаурядным, настолько отозвалось трепетом в душе заядлого игрока, что как же тут было промолчать! До сих пор он побеждал лишь на поле боя (пусть не всегда) или в умении перехитрить своих противников, таких же, как сам, хитрованов. А теперь получение такого письма вдруг вводило его в круг игроков высшей масти, которые и епископов способны ставить на место, а то и вовсе лишать оного.

Если Мефодию было сообщено из содержания письма хотя бы то, что касалось его лично, он имел полное право не предпринимать совершенно никаких действий. И уж в любом случае не мчать сломя голову в Рим. Насколько он знает апостолика, тот не станет действовать по отношению к епископу, им самим назначенному, окольными путями. А потому он намерен ждать, что папа Иоанн напишет непосредственно ему.

В том же 879 году папский легат епископ Павел Анконский, тот самый, что шесть лет назад по поручению Иоанна VIII помогал старшему солунянину и его ученикам благополучно вернуться в Велеград из ссылки, доставил в моравскую столицу и письмо апостолика к Мефодию. Канцелярия курии сработала безукоризненно, хотя с некоторым нарушением очерёдности посланий.

Своим содержанием письмо действительно подтверждало, что глава римской церкви резко изменил отношение к единственному епископу-греку в землях славян. «Слышал ещё, что служишь литургию на варварском языке, то есть на языке славян», — удивлялся папа и тут же категорически запрещал впредь совершать на таком неприличном языке божественные службы. Кроме того, из письма явствовало, что против моравского епископа выдвинуты обвинения в ереси. Всё это, настаивал папа, понуждает рассмотреть дело в его канцелярии.

Мефодий и сам видел необходимость прямого и нелицеприятного разговора. Про себя он даже был рад письмам Иоанна VIII Святополку, а теперь и ему. Письма расставляли всех затейщиков интриги по своим местам. От латинских духовников он не ждал для себя никакой пощады, как не ждут её от голодных цепных псов. Но он не предполагал, что настолько двуличным окажется в этой истории Святополк. Видимо, душе князя раз от разу досаждала память о совершённом предательстве Ростислава. И он, пытаясь освободиться от той памяти, загонял её в темень новыми мелкими пакостями.