Грустная книга - Софья Пилявская

Когда после конца картины я, счастливая, постучала к ней, Ольга Леонардовна сидела, откинувшись в кресле, не глядя в зеркало. Она сказала мне: «Ты подумай, не забыли, я не ожидала», — и это совершенно искренне…

Осенью 1958 года, после юбилейных дней, театр готовил парадный вечер в честь Книппер-Чеховой. Когда ей сказали, что это нужно театру, Ольга Леонардовна согласилась, но просила назвать ее подлинный возраст. 22 октября 1958 года ей исполнилось 90 лет, а в паспорте было на два года меньше.

Задолго до назначенного дня Ольга Леонардовна начала безумно волноваться и осуждать «эту затею».

Вечер состоял из двух частей. Первая — официальная. На сцене труппа. Приветствия многих театров, масса цветов и ответное слово Ольги Леонардовны: скромное, благородное и очень сердечное. (К сожалению, тогда еще не записывали на пленку.) На ней был великолепный светло-серый туалет, свободный, закрытый, но очень парадный. Его создала Александра Сергеевна Лямина еще для 50-летия театра в 1948 году.

Ольга Леонардовна поручила мне просить В. Л. Ершова и сама сказала В. В. Шверубовичу, чтобы они были около нее во время первого отделения — так ей будет спокойнее. И они, как два рыцаря, стоя по бокам, были готовы помочь, подхватить, особенно когда Ольга Леонардовна прошла ближе к рампе для ответного слова.

Во втором отделении она сидела в директорской ложе, а на сцене играли первый акт из «Трех сестер», еще были театрализованные приветствия гостей из других театров. Перед началом Михаил Михайлович Яншин сказал мне, что Театр имени Станиславского будет играть кусочек из того акта «Трех сестер», когда Федотик дарит Ирине волчок. «Шепните, чтобы она произнесла текст Маши: “У лукоморья…”»

Но мне ничего не пришлось шептать. Когда Леонов, тогда молодой и не толстый, завел огромный яркий волчок, из ложи раздался глубокий и сильный голос Ольги Леонардовны: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» И зал встал, долго гремели аплодисменты, а она сидела немного поникшая, старая и очень взволнованная, как будто все оставшиеся силы вложила в эти бессмертные строки.

После окончания представления к ложе все шли и шли люди со словами любви и благодарности Ольге Леонардовне.

На следующий день двери квартиры Книппер-Чеховой были открыты, и очень много друзей и просто знакомых побывали у нее с поздравлениями. Среди гостей я помню Екатерину Павловну Пешкову, Алису Георгиевну Коонен. На столе было шампанское, фрукты, сладости…

После этих двух дней, предельно напряженных и радостных, Ольга Леонардовна отлеживалась почти неделю.

В начале ноября этого года театр собирался на гастроли в Японию — первые гастроли советского театра (до МХАТа там был только симфонический оркестр под управлением Мравинского).

В репертуаре гастролей были «Три сестры» (в омоложенном варианте), «Вишневый сад» (с Тарасовой — Раневской и Шарлоттой — Степановой), «На дне» и «Беспокойная старость».

Летели мы спецрейсом с ночевкой в Хабаровске. Когда в Хабаровске нас, измученных тринадцатичасовым перелетом, привезли туда, где мы должны были переночевать, я услышала голос Алексея Николаевича Грибова: «Соня, Соня, иди скорей сюда! Это же наша мужская спальня, это же тридцать пятый год!» Взволнованные Грибов и Конский все показывали мне какие-то предметы прошлого, а я с трудом узнавала, но тоже очень волновалась, вспомнив счастливые годы.

Были мы в Японии долго, почти два месяца. Новый, 1959 год встречали там. На обратном пути еще недели две играли в Хабаровске и Владивостоке. В Японии было совсем тепло, а на Дальнем Востоке — сильные морозы. Почти все болели и играли с великим трудом, часто в эпизодах заменяя друг друга по принципу — у кого ниже температура.

Дома меня ожидала моя Софья Васильевна: стол накрыт, пироги, и от Барыни — фото с ее юбилея с трогательной надписью, бутылка коньяка и цветы.

Незаметно, в работе и повседневных хлопотах, наступил март.

Еще до моей поездки в Японию Вишневский настаивал, чтобы я согласилась на несложную операцию правого глаза: что-то глубоко под веком ему не нравилось и это «что-то» немного увеличивалось. Надо — так надо, тем более что дорогой мой благодетель сказал: «Я нашел для тебя золотые руки».

И вот настало 12 марта — четверг. Вечером я была у Ольги Леонардовны. Она теперь часто лежала подолгу в постели и так же долго совершала умывание, не позволяя себе помогать. К обеду выходила в столовую, называя это «моя прогулка», и оставалась там До вечера. Иногда выезжала за город — дышать и восхищенно слушать жизнь «всего живого». Странно, но Ольга Леонардовна во время загородных Прогулок слышала пение птиц и шелест деревьев, а дома слух ей уже заметно отказывал.

Тем вечером Ольга Леонардовна чувствовала себя, как она определила, «прилично». Я особенно не засиживалась, так как наутро мне была назначена встреча с окулистом.

У нас была традиция: Ольга Леонардовна всегда меня благословляла перед любым серьезным для меня делом, будь то театр, отъезд или какая-нибудь житейская ситуация. Перед уходом я, как обычно, подошла к ней, а она сказала: «Ты зайдешь ко мне утром». Я стала говорить, что это будет рано, что в это время она еще отдыхает, но ответом было обычное: «Глупости какие!» И строго: «Ты зайдешь!»

Утром, около 10 часов, Соня ждала меня у машины, а я поднялась к Ольге Леонардовне. Она лежала в постели. Перекрестив меня три раза, она спросила: «Ты делаешь вид, что спокойна?» Я что-то ответила о том, что это не глаз, а около, и что я обязательно позвоню, когда приеду домой. «Глупости какие! Пусть Соня позвонит». И я побежала к машине.

Не буду рассказывать про операцию. Длилась она минут 40–45. Самое противное — это звуки от инструмента, боли не было. Меня задержали на короткое время, спросили, есть ли машина. Я соврала, что есть. Вышла в вестибюль к моей Соне — она сидела зеленая от страха. И мы вышли на улицу ловить машину. Половина лица у меня была забинтована, поэтому одна из первых же машин любезно довезла нас.

Наркоз постепенно отходил, и я чувствовала себя довольно неважно. Дома, не снимая шубы, стала звонить Ольге Леонардовне. Подошла Софья Ивановна и, не успела я рта раскрыть, ошарашила меня: «Инсульт, потеря речи, паралич. Говорят, что сознание ясное». Идти туда у меня уже не было сил. Я лежала сутки. Потом попросила, чтобы меня допустили к Ольге Леонардовне. Но «мудрая» врачиха из «Кремлевки» (я была с ней знакома) доказывала мне, что я со своим забинтованным глазом только испугаю Ольгу Леонардовну, и никаких доводов слушать не желала.

Я подолгу стояла за дверью в спальню моей дорогой Барыни, видела ее мучения, хотя она не стонала, не «мычала», как это обыкновенно бывает с инсультниками. Она, бедная, все старалась здоровой рукой поправить язык, а над ней все проделывали какие-то уже совсем теперь ненужные процедуры, только причиняя ей лишние страдания.