Сегодня – позавчера - Виталий Храмов

Я вскочил и заорал:

— Вы, тля, что себе возомнили? Здесь вам что, посиделки на заваленке? Письками они тут меряются! Я вам их всем по линейку отмерю, сукины дети! Сотни человек у вас под началом, а вы тут амбиции качаете! Тысячи, сотни тысяч от вас ждут не размера и количества значков на воротниках, а освобождения земли нашей! Вы что делаете? Не устраивает вас командование размером фигурок на воротнике — отойди подальше в кусты, чтобы бойцы не видели, и выпусти мозги проветриться табельным оружием! Но дисциплину расшатывать в моём отряде я НЕ ПОЗВОЛЮ!

Я грохнул кулаком по столу, сел, закурил, уже тише продолжил:

— Ваши амбиции — это ваши проблемы. Вообще, амбиции — это неплохо. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Но, прежде необходимо научиться подчинять личные интересы общему делу, долгу, Отечеству. Если вы не сможете научиться — мы не сможем работать вместе, что очень меня опечалит, а вас вообще расстроит. Смертельно расстроит.

Я оглядел исподлобья всех командиров, продолжил:

— Надеюсь, это выяснили. Поскакали дальше. Вот вы…

Я мотнул головой в крепыша, раньше (до отступления) бывшего, наверное, толстячком с интендантскими знаками различия. Он встал, представился. Правда, снабженец. Полкового масштаба.

— Вот и замечательно. У нас займётесь тем же. Сразу вынужден предупредить, так как о вашем брате определённая слава идёт ещё с суворовских времён. Первое: мы — Рабоче-Крестьянская Красная Армия. А что это значит? А значит это, что армия наша народная, состоит из народа, содержится народом для защиты его, соответственно, народных интересов. Второе: наш батальон — боевое братство. Мы все — братья. Огнём и кровью войной связанны. Вам, вновь присоединившимся, предстоит стать нашими братьями. Исходя из вышесказанного, любое действие направленное во вред нашему подразделению будет рассматриваться нами, как предательство и измена. Все ваши интендантские штучки и ухищрения с нашей точки зрения будут выглядеть не только воровством из наших карманов, а именно изменой. Суда не будет. А разговор будет короткий. Максимум — на три выстрела. И мне плевать как это будет выглядеть со стороны. До Москвы далеко, до Бога — высоко. А я — здесь и сейчас. Вы сами наладите отношения в своём хозяйстве в подобном ключе или это сделает другой, но вы об этом уже не узнаете. Я вас предупредил, теперь к делу. К вечеру мне нужен отчет от вас по нашему материально-техническому состоянию и запасам.

— В каком виде?

— Вот вы и подумайте, а я посмотрю, как у вас получиться. Кстати, о Москве. Она далеко, но я так понял, что у вас есть связь с Большой Землёй?

Встал пожилой дядька в гимнастёрке без знаков различия, но в овчинной жилетке. Оказался партийным деятелем, оставленным здесь для организации подполья и партизанского движения. Он и доложил, что у него есть связь морзянкой со своим начальством. Не с армией, не с органами ГБ, а с партией. Ну, хоть так.

— И каково сейчас положение в Москве? Был октябрьский парад? — спросил я его, грубо прервав его доклад (дядька к докладам был привычен, могло затянуться).

— До парадов ли? Положение тяжёлое. Тяжёлые уличные бои…

— Что? — я вскочил. Меня как током прошибло, на лбу, спине и ладонях сразу выступил пот, — Немец вошёл в Москву?

— Уже неделю не прекращаются кровопролитные бои на улицах города. Враг не жалеет сил, всё бросил на штурм, но ценой невероятных усилий и огромных жертв продвижение противника удаётся замедлить. Никто из нас не сомневается, что врага удастся остановить, а потом и вышвырнуть из горячее любимой столицы нашей…

— Не тарахти! — оборвал я его. Только митинга мне тут не хватало. Я сел и схватился за голову: — Это… Как же так? Почему?

— Враг пока сильнее… — опять начал дядька.

— Да подожди ты! Твоё красноречие ещё понадобиться, но не сейчас. Меня не надо агитировать Родину любить. Я и так знаю, что победа будет за нами и что война закончиться не в Москве, а в Берлине, только не скоро. И я до этого светлого мига точно не доживу. Поэтому, уважаемый Петр Алексеевич, помолчите пока, мне надо подумать. Блин! Это же всё меняет! Всю стратегию нашу надо перестраивать! Блин, как же так-то?

— А давайте сделаем перерыв! — предложил кто-то (я не смотрел на них — упёр невидящий взгляд в стол). Народ дружно покинул дом, я остался за столом.

Так я сидел долго. на самом деле, я не думал. Как думать, если известие о боях на улицах Москвы произвело в моей голове эффект взрыва светошумовой гранаты. В моей памяти сидела, как гвоздями прибитая, сцена из фильма «Битва за Москву», где немецкие генералы с колокольни рассматривают Москву в бинокли. На следующий день их погнали на запад. Этого не случилось. Немец в Москве. Я не в прошлом своего мира, а в прошлом мира Я-2. Это абзац! Всему абзац! России, миру, Будущему. И это не изменить, не исправить.

Когда командиры ввалились обратно в избу, я их не заметил, поглощённый чёрным вакуумом отчаяния. Только теперь я понял, что почувствовали русские люди в июле 41-го — крушение мира!

— Командир! — Леший тронул меня за плечо. Боль вернула меня в реальность (ожоги на плечах после болотного грязелечения категорически перестали заживать).

Я посмотрел на него, будто впервые видел. И его глаза. Я не могу описать, какие они были, что было в них, но глядя в эти глаза понял, что только что позволил себе то, что презирал в других — слабость. Я позволил себе слабость. Отчаяние. Скольких я вытащил из отчаяния своей энергией, верой в Победу, а теперь сам уподобился им. Я отчетливо почувствовал, что я нужен им. Нужен таким, каким был. Если я сейчас не возьму себя в руки — всё рухнет. Сотни людей опять превратятся в обезумевших от страха и отчаяния баранов.

«Встать! Смирна!» — приказал я сам себе. Полегчало. Я окинул взглядом озадаченных, растерянных командиров, своих соратников. Собраться! Думать!

— Лёша! Собрать обратно весь наш отряд. Изолировать. Санитарный кордон, помнишь? Не допускать общения никого из тех, кто знает о нашем грузе и пленниках с внешним миром. Ставки вдруг резко возросли. Пространства для манёвров, а главное, времени у нас больше не осталось. Кто будет извне любопытствовать — вали на месте без базаров.

— А тяжёлые? Помрут.

— Да мы все помрём, пля! Сегодня, завтра или через десятки лет! Это не важно! Важно, что мы успеем или не успеем сделать! Выполнять!

— Есть! — Леший козырнул, по-строевому вышел.

Я обернулся к остальным:

— Так, товарищи командиры. Всё только что изменилось. Теперь у нас нет выбора. То, что мы нашли, то для чего я вел свой отряд, отправив для отвлечения внимания ваши роты, в свете вновь открывшихся обстоятельств резко возросло в значимости и обрело статус Государственной Тайны. Поднимите руки те, кому я должен объяснить, что я должен сделать, на что должен быть готов пойти ради сохранения тайны не только от врага, но и от глупого любопытства. У нас теперь изменилась задача. Вы, наверное, решали тут, строили стратегии дальнейший борьбы? Сразу говорю — партизанство отменяется. Мы идём на прорыв. Херсонов. Мне нужен помощник, один я не справлюсь со всем объёмом задач. Будешь начальником штаба нашего батальона. Надеюсь, звание и шпалы старшего комсостава ты носишь не зря, а заслуженно. Подготовить батальон к выступлению. Подбери кандидатов командиров рот. Срок готовности — послезавтра. По готовности — выступаем.