Меченосцы - Генрик Сенкевич

— Боже мой, что такое случилось? Нашлась, что ли, дочь Юранда? Или Мацько поехал не к Збышке, а за Збышкой? Ты видел ее, говорил с ней? Отчего же ты не привез ее сюда и где она теперь?

Растерявшийся от этой уймы вопросов, чех обнял ноги девушки и сказал:

— Да не прогневается ваша милость, что и на все это не отвечу сразу, а то нет никакой возможности; я буду отвечать по очереди на каждый вопрос, если мне не будут мешать.

— Хорошо! Отыскалась она или нет?

— Нет, но окончательно подтвердилось, что она была в Щитно и ее увезли куда-то к восточным замкам.

— А мы почему должны сидеть в Спыхове?

— А если она найдется?.. Оно пожалуй что… Тогда правда, что незачем… Ягенка замолкла, только щеки ее вспыхнули.

А чех сказал:

— Я думал и теперь еще думаю, что из этих собачьих когтей мы не вырвем ее живой, но все в руках Божьих. Нужно рассказать все по порядку. Приехали мы в Щитно, ну, хорошо. Рыцарь Мацько показал подвойту письмо Лихтенштейна, а подвойт, — он когда-то в молодости носил за ним меч, — у нас на глазах поцеловал печать письма, а нас принял радушно и ни в чем не заподозрил. Будь у нас людей побольше, можно было бы и крепость взять, так он нам доверял. С ксендзом видеться нам никто не препятствовал и мы беседовали с ним целые две ночи и узнали странные вещи, которые ксендз знал от палача.

— Да ведь палач немой!

— Немой, но умеет ксендзу все показывать знаками, а ксендз его так понимает, как будто с ним говорит обыкновенным языком. Странные вещи, и виден в них перст Божий. Этот палач отрубил у Юранда руку, вырвал язык и выжег глаз. Он таков, если дело касается мужчины, что не содрогнется ни перед какой пыткой, и если ему прикажут рвать человека зубами, то он станет рвать. Но ни на одну женщину он руки не подымет, какими муками ему ни угрожай. А таков он по той причине, что у него когда-то была единственная дочь, которую он ужасно любил и которую меченосцы…

Глава запнулся и не знал, как говорить ему дальше. Ягенка заметила это и сказала:

— Ну что вы мне там толкуете о дочери палача?

— Потому что это относится к делу, — отвечал чех. — Когда наш молодой пан зарубил рыцаря Ротгера, старый комтур, Зигфрид, чуть не взбесился. В Щитно говорили, что Ротгер был его сын, но ксендз отвергал это, хотя и подтвердил, что никогда отец не любил сына больше. И вот он ради мести запродал дьяволу душу; палач это видел. С убитым он разговаривал, как я с вами, а мертвец в гробу то смеялся, то скрежетал зубами, то облизывался черным языком от радости, что комтур обещал ему голову пана Збышки. Но пана Збышки он тогда не мог достать и пока приказал мучить Юранда, а потом его язык и руку положить в гроб Ротгера, который тотчас же начал жрать ее сырым…

— Страшно слушать… Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь! — сказала Ягенка.

И, встав с места, она подбросила щепок в камин, потому что уже совершенно смеркалось.

— Как же! — продолжал Глава. — Не знаю, как будет на Страшном суде, потому что Юранду должно быть возвращено все, что ему принадлежало. Но это не человеческого ума дело. Палач тогда все это видел. И вот, накормив упыря человеческим мясом, старый комтур пошел приносить ему в жертву Юрандову дочь, потому что упырь, должно быть, шепнул ему, что хотел бы запить еду невинной кровью… Но палач, который, как я говорил, сделает все, только не может видеть мучений женщины, еще раньше спрятался на лестнице… Ксендз говорил, что палач не в полном разуме, все равно, как бы какая-нибудь скотина, но разницу между мужчиной и женщиной понимает, и если нужно — устроит так, что в хитрости с ним никто не сравняется. И вот уселся он на лестнице и ждет; приходит комтур… Заслышал он сопенье палача, увидал его горящие глаза и испугался, — представилось ему, что это дьявол. А он комтура кулаком! Думал, что насквозь пробьет его и ничего от него не останется, но все-таки не убил. Комтур лишился чувств и захворал со страху, а когда выздоровел, то боялся покушаться на дочь Юранда.

— Но все-таки ее увез?

— Увезти-то увез, но вместе с ней и палача взял. Он не знал, что это палач защитил дочь Юранда, ему мерещилась какая-то чудесная сила, не то злая, не то добрая. Но во всяком случае он не хотел оставлять палача в Щитно. Не то он боялся его свидетельства, не то еще чего-то… Правда, палач немой, но если б начался суд, то он мог бы сказать при помощи ксендза то, что сказал… И в конце концов ксендз сказал рыцарю Мацько вот что: "Старик Зигфрид не убьет дочь Юранда, потому что боится, а если б и приказал кому-нибудь другому, то Дидерих, пока жив, не даст ее в обиду, тем более что один раз уже спас ее.

— А ксендз знал, куда ее отвезли?

— Как следует он не знал, но слышал, что что-то говорили о Рагнете. Этот замок лежит невдалеке от литовской или жмудской границы.

— А что Мацько на это?

— Пан Мацько выслушав это, сказал мне на другой день: "Если так, то, может быть, мы и найдем ее, а мне изо всех сил нужно спешить к Збышке, чтоб я его не поманили Данусей и не подцепили, как подцепили Юранда. Пусть только скажут, что ее отдадут ему, если он сам приедет; он приедет, а тогда старик Зигфрид так отомстит ему за Ротгера, как еще глаз человеческий не видывал".

— Верно! Верно! — с тревогой воскликнула Ягенка. — Если поэтому он так спешил, то, значит, хорошо.

Но, спустя минуту, она опять обратилась к Главе:

— В одном только он ошибся, что прислал вас сюда. Чего нас оберегать здесь, в Спыхове? Нас убережет и старик Толима, а там вы были бы нужны Збышке, вы такой сильный и ловкий.

— А кто вас, панна, в случае надобности, отвез бы в Згожелицы?

— В случае надобности вы могли бы приехать раньше них. Они должны будут прислать с кем-нибудь известия, пришлют с вами, а вы отвезете нас в Згожелицы.

Чех поцеловал у нее руку и спросил взволнованным голосом:

— А на это время вы останетесь здесь?

— Сироту Бог бережет. Мы останемся здесь.

— А не скучно вам будет здесь? Что вы будете здесь делать?

— Просить Господа Бога, чтобы он возвратил Збышке счастье, а вас всех сохранил в добром здравии.

И сказав это, она расплакалась. Оруженосец снова склонился к ее коленам.

— Вы, — сказал он, — словно ангел небесный.

XIV

Она отерла слезы, взяла с собой оруженосца и пошла к Юранду сообщить ему эти вести. Застала она его в большой комнате с ксендзом Калебом, с Сецеховной, со стариком Толимой и с ручной волчицей, лежащей у его ног. Местный дьячок, который вместе с тем был и рибальтом, под звуки лютни пел песню о какой-то старой битве Юранда с "нечестивыми меченосцами", а слушатели внимали ему в задумчивости и с грустью. В комнате было светло от лунного света. После дня, почти знойного, вечер наступил тихий и очень теплый. Окна были открыты, и в лунном блеске были видны летающие жуки, которые роились в липах, растущих на дворе. В камине тем не менее тлело несколько головней, у которых слуга разогревал мед, смешанный с подкрепляющим вином и пахучими травами.

Рибальт, вернее дьячок и слуга ксендза Калеба, только что начал новую песню "О счастливой стычке": "Едет Юранд, едет, конь под ним гнедой…" — как в комнату вошла Ягенка и сказала:

— Слава Господу Богу Иисусу Христу!

— Во веки веков! — отвечал ксендз Калеб.

Юранд сидел на скамье, опершись локтями на поручни, но, заслышав голос Ягенки, тотчас же повернулся к ней и приветственно закивал седой головою.

— Приехал из Щитно оруженосец Збышки, — заговорила девушка, — и привез известия от ксендза. Мацько уже не приедет, он отправился к князю Витольду.

— Как не вернется? — спросил отец Калеб.

И она начала рассказывать все, что слышала от чеха. О Зигфриде, как мстил он за смерть Ротгера, о Данусе, как старый комтур хотел ее отнести Ротгеру, чтобы тот выпил ее невинную кровь, и о том, как ее внезапно защитил палач. Не утаила и того, что Мацько теперь надеется вместе со Збышкой отыскать Данусю, отбить ее и привезти в Спыхов, для чего собственно он и поехал к Збышке, а им приказал остаться здесь.

В конце рассказа голос ее задрожал, как бы от грусти или горя, а когда она кончила, в комнате воцарилось молчание. Только в липах раздавались песни соловьев, которые, казалось, через открытые окна врывались в комнату и заливали ее, как крупные и частые капли дождя. Все обратили внимание на Юранда, а он с закрытыми глазами и закинутою назад головою не подавал ни малейшего признака жизни.

— Слышите? — спросил его наконец ксендз Калеб.

Юранд еще больше закинул голову, поднял левую руку кверху и показал пальцем на небо.

Лунный блеск падал прямо на его лицо, на белые волосы, на выжженные глаза, и на этом лице отражалось такое страдание и вместе с тем такая неизмеримая покорность воле Божьей, что всем показалось, будто они видят лишь душу, освобожденную от телесных уз, — душу, которая, раз и навсегда разлучившись с земной жизнью, ничего уже не ждет от нее и ни на что не рассчитывает.