Остров Буян - Степан Злобин

— Ну-ну, сказывай к делу! — снова прервал его дьяк.

— К делу? Ладно. Кого великого мстивца знаю? — с неожиданной кротостью согласился звонарь. — Аль сединою разума не скопил, дурак ты приказной?! Весь народ его знает, окроме вас… Вон холопья стоят у крыльца… Потягните… на дыбу покрепче — спросите… И того не надобе… сами скажут… Постой день, два, три, а много — неделю… Придет он… в Москву… С большой ратью придет… Воевать… вас!..

— Имя как его? Где рати наймует? Отколе придет? — спросил дьяк.

— А рати наймует по всем городам… да придет из дворов боярских, с городов и уездов — со всей Руси. А письма я нес от него… — прерывисто говорил замученный звонарь. — Придет и ударит в сполох, и вздынет он и Москву и все города, и с уездами вздынет… А звать его Тимофеем… Кудекушей… звать…

Взгляд умирающего горел, он с усилием поднял искалеченную голову, озирая выпученными от удушья глазами собрание бояр.

— Что врешь, какой пес Кудекуша! — воскликнул дьяк. — Одурел ты от пыток!

— Кудекуша Тимофей трепец… аль, может, сапожник… али мясник… — снова слабея, сказал Истома, — вас воевать придет… воевода с драною шкурой… В опочивальнях вас резать и жечь… Как ударит сполох… в приказах не упасетесь… В самом дворце… у царя вам… спасенья не станет… от меньших людей… от крестьян да от ваших холопьев…

Истома умолк, задыхаясь, и в напряженной тишине все явственно услышали звон сполоха, доносившийся с улицы тонким, возвещающим бедствие воем.

— Сполох! — крикнул вдруг кто-то.

Все затаились слушая.

Непонятный звук, похожий на смех и кашель, вырвался из груди пыточного…

Все разом вскочили с мест и смятенно кинулись к выходу. Морозов гневно поднялся со скамьи, заслонив собою дверь.

— Срам, господа! Лето ныне, и каждую ночь где-нигде загорится. Сухо!..

— Дьяче, давай спрошать дале, — обратился Морозов к дьяку.

В смущенье опускались собравшиеся по своим местам…

— Сказывай к делу, вор, отколе ты взял… — дрожащим от стыда, волненья и гнева голосом начал дьяк, но, увидев, что голова Истомы повисла над лужею крови вниз, сурово и нарочито грубо спросил палача: — Помер, что ли?

— И то крепок был, дьяче! — ответил палач, взглянув снизу в лицо пыточного.

Мертвого звонаря положили на лавку.

Алмаз Иванов первый шагнул за дверь. Из Замоскворечья доносились звуки набата. После душной избы июльская ночь показалась прохладной и свежей. Над приказом небо было глубокое, синее, с яркими звездами. На фоне звездного неба рисовалась Спасская башня Кремля, а за Москвой-рекой поднималось желтое зарево загоревшегося пожара…

— Где горит? — спросил у стрельца, выходя вслед за думным дьяком, Морозов.

— С башни кричали воротники — лавки горят на Болоте, — ответил стрелец.

Толпой выходили из духоты приказа бояре, окольничие, дворяне.

Среди холопов, вскочивших с земли, поднялась суматоха. Отпрукивали коней, побрякивала сбруя, выкрикивали имена и звания. В темноте на зов отзывались люди, заржали заждавшиеся и встревоженные кони… Ночь ожила голосами людей, торопившихся выкриком, окриком и грубой шуткой рассеять гнет пережитых часов и вдохнуть всей грудью непыльный прохладный воздух ночной и пустынной площади.

Алмаз Иванов заметил, что Морозов хочет поехать с ним вместе, и в нем шевельнулась какая-то ему самому непонятная неприязнь к боярину.

— Домой ко двору, Алмаз? — окликнул Морозов.

— Недосуг домой. С соборными-то делами свои посольские позапустил, — возразил думный дьяк, — надо в приказ ворочаться.

— Ин завтра с утра ко мне заезжай, Иваныч, кой-что рассудим.

— Заеду, боярин. Спокойно тебе почивать!

Морозов коснулся шапки и, окруженный свитой, скрылся в ночной мгле.

«Размыслить раз да размыслить два, прежде чем лезти на приступ, — думал Алмаз Иванов, возвратясь неожиданно для себя в Посольский приказ, — спешит боярин Борис Иваныч. Пожар-то пожар, ан как все от сполоха вскочили!.. Не зря! Семь раз примерь, один раз отрежь…»

Думный дьяк отворил опечатанный сундук и вынул расспросные речи псковских челобитчиков, писанные ранее в Посольском приказе. Он разыскал расспросный лист звонаря Истомы. К нему пришита была взятая у покойника воровская мятежная грамота.

«А вставати купно всем городам, чтобы порознь бояре не задавили. А вместе встанем — и силы нет против нас — мы силой бояр задавим. А стояти крепко, до смерти. И страшнее смерти не буде. Да и так от неправды боярской смерть», — прочел думный дьяк.

— Спешит боярин Борис Иваныч! — убежденно сказал он сам себе вслух.

Козловский воевода, окольничий Иван Алферьев, прискакал в стан Хованского, вошел в просторную «гостевую» келью, занятую Хованским. Боярин поцеловался с богоданным племянником.

— С чем бог прислал, сказывай без чинов. Что ново в Москве? — сразу нетерпеливо спросил Хованский.

— Жара в Москве. Мух развелось… По ночам все пожары, боле в Замоскворечье, — дразня боярина, усмехнулся Алферьев.

— И ты, вижу, с жары одурел, али муха вредная укусила, что ум пропал, — раздраженно сказал Хованский.

— Не серчай, боярин. Велика новость: Земский собор царь в Москве собрал.

— Слышал, что созывают. Ты был на Соборе?

— Сподобился чести.

— Чего там?

— Выборных всей земли шлют ко Пскову, лучших людей: епископа Рафаила коломенского — едет, а позади песок сгребают; андроньевского архимандрита Селивестра, черниговского протопопа отца Михаила, посадских, стрельцов, и я тоже с ними, да медлить, вишь, не могу — обогнал.

— Какой же наказ от Собора?

— На приступ тебе, боярин, не лезти, крови не лить, а сговариваться по добру…

— Чего-о-о?.. — покраснев, с налившимися на лбу жилами грозно переспросил Хованский. — Ты жарт[241] мне брось!..

— Кой там жарт! Что ты, право, Иван Никитич! За тем и к тебе прискакал, торопился: был на Соборе. В Москве непокой, по городам, вишь, слухи худые, из Смоленска намедни вести да, слышь, от Литвы… Сказывают, Литва самозванца готовит, — прошептал Алферьев, склонясь к уху Хованского. — Мол, псковичи на рожон не полезут, а тебе бы заставы поставить, дороги отнять, не пускать псковитян по иным городам с вестями, а выборные приедут и сговорят их к добру.

— А коли псковитяне да сами полезут?!

— Патриарх Иосиф да князь Черкасский сказывали Собору: мол, не полезут воры сами на драку, а крови прольем, то и сами полезут и худо будет — прослышат паны, что смута крепка, и придут на подмогу ворам…

Хованский вскочил со скамьи и ходил по келье.

— А коль все же полезут на драку да не схотят уговоров слушать?! — спросил он.

— Знать, надо будет снова в Москву писать к государю, — сказал Алферьев, — а ныне крепок наказ — на приступ не лезти.

— С дороги ты, чаю, устал, тезка. Иди, там монахи найдут тебе келейку. Скажешь, мол, свойственник мне. Утре придешь мне еще расскажешь.

Отпустив Алферьева, боярин вызвал к себе Ордина-Нащекина, бывшего в стане.

— Я сам к тебе шел, боярин, — сказал окольничий, — вести изо Пскова: прибег ко мне верный мой человек, псковский стрелец. Сказывает — шатость между воров. В Земской избе раздоры. Пущий заводчик Гаврилка с иными вздорит. Гаврилка-вор мнит крестьян подымать да поместья жечь. Стрельцов с полета из города выслать мутить мужиков на дворян да дороги у нас отымать… Первушка, боярина Милославского человек, вести шлет, что большие посадские и дворяне к повинному челобитью приписи в Земской избе тайно собирают и там-де заводчикам невдомек искать. А приписей набралось с пятьдесят разных чинов людей. А старого приказу стрельцы и дворяне, коль ты, боярин, на стены полезешь, сильно стоять не станут и на стены пустят…

— Молчал бы лучше уж мне!.. — досадливо оборвал боярин.

Ордин-Нащекин удивленно умолк.

— Чего же я неладно сказал? — спросил он.

— Все ладно… Да на стены не велит лезть Москва. Вишь, перины устрашились загадить, коли мы тут из пушек пальнем… Литовского рубежа страшатся да позапрошлого года в Москве никак не забудут — Траханиотова да Назарья Чистого…

— А коли сами на нас псковитяне полезут? — спросил Афанасий Лаврентьич.

— Сами полезут, то нам не стоять без дела. В три дня гиль задавили бы, а там с мужиками короткое дело, покуда они из деревенек в большой скоп не сошлись, — горячо ответил Ордин-Нащекин. — Не то пойдут, как с Богданом Хмельницким против польской-то шляхты[242]… Экое море, гляди, разбушуется, и в год не уймешь!

— По ухватке видать — Гаврилка и метит в Богданы: города и уезды чает поднять на дворян. Тут такое пойдет, что Болотникова Ивашку припомним. Тогда и в Москве бояре натерпятся страху.

— Им из Москвы далече: на Ивана Великого влезут, глядят — не видать. Стало, мыслят, и нет ничего, дескать, уладим! Ты, мол, боярин, под стены пришел, стой болваном. Попы приедут — уймут!.. — возмущался Хованский. — То холопья боярские, то попы бунтовщиков унимают, а боярин Хованский с целою ратью невесть для чего пришел!.. Срамно мне, Афанасий Лаврентьич! А все ты, все ты меня зазывал! Мол, Гаврилки-Томилки сидеть на коне не могут и саблю, вишь, на смех берут. Ан на деле-то их бояре страшатся. Нам бы их, как клопов на стене, пальцем мять, а к ним Земский собор архиереев в послах посылает… Ты, мол, боярин, им шапку скинь, поклонись! Такой срамотищи во веки веков не бывало…