Игра Бродяг - Литтмегалина

только идущий по нему оказывается над серединой реки. Призрачный огонь, тлеющий на болоте, что издали кажется светом костра и влечет одинокого путника. Карта, на которой все мели и утесы указаны не там, где они на самом деле. Я думаю, я был всем этим, но не уверен, что не придумал это только что. Ты верно сказала — я совсем заврался. Сам себя перехитрил. Я причинил много зла и в конце концов стал собственной жертвой.

— Зачем, Намбо?

— Просто однажды я понял, что в обмане заключена огромная сила. Это как Камень Воина, который защищает от врагов и позволяет победить их.

— И можно нападать с уверенностью.

— Да. Поначалу я делал это ради выгоды. Но со временем напасть и уничтожить стало для меня важнее, чем напасть и разграбить. Ты понимаешь, почему уничтожать важнее?

— Да. В этом мы с тобой похожи. Нами движет гнев.

— Притворись тем, кем ты не являешься, и атакуй — даже если они ударят в ответ, тот, кого они поранят — не ты. В этом притягательность лжи. Когда я разгадал ее суть, я изменился. Я не буду рассказывать тебе историю о том, как все это началось, потому что она прозвучит не так, как произошла.

Но Наёмнице не нужно было, чтобы он рассказал ей. Она уже ощущала покалывание песчинок под веками. Раскаленный свет хлынул с неба, как кровь из свежей раны.

Глава 13. Воздаяние

Звали его Кайша. Он родился в стране, где солнце чаще сжигает, чем греет. Он был сыном жреца, но должен был держать это в секрете, потому что жрецам запрещено вступать в плотские связи, следовательно, никаких детей у них нет. Раннее детство он прожил с матерью, позже был продан храму и так оказался рядом с отцом. До того, как переселиться в храм, Кайша видел отца несколько раз, когда тот по ночам бывал у матери. Отец, вечно смердящий протухшей кровью, ему не нравился. И если с вонью Кайша постепенно свыкся, то к остальным недостаткам притерпеться не смог: глаза у отца были до того пустые, что в них смотреть было страшно, а речь так неразборчива, что едва ли удавалось понять хоть слово. Впрочем, последнее не мешало отцу Кайши в повседневной жизни, так как он был младшим жрецом и красноречия от него не требовалось — подержать чьи-то дрожащие ноги во время жертвоприношения можно и молча.

Кайша прожил в храме уже год. Ему исполнилось пять. Он был тихий, спокойный мальчик, и, как у каждого из семи детей, приобретенных храмом, у него были свои обязанности. Он должен был:

— сметать с широкой лестницы песок, нанесенный просителями к Жаад (не менее десяти раз от восхода солнца и до наступления темноты; нельзя держать дом богини в грязи, потому что, рассердившись, она погрузит в вечную тьму мир грешников);

— кормить маленьких собачек нуу-нуу, нагуливающих жир к очередному празднеству;

— и — главная его обязанность — следить за тем, чтобы цветы возле статуи Жаад всегда были свежими.

Эти дела отнимали каждую минуту его жизни. Кайша знал, что однажды, повзрослев и набравшись опыта, он станет жрецом, как его отец, однако такое будущее совсем не влекло его. Он не понимал, зачем все эти люди приходят к богине Жаад, зачем просят ее помочь им пережить их беды, если помощи с ее стороны ждать бесполезно. Потому что богиня не добрая. Добрая богиня не станет погружать весь мир во тьму только лишь потому, что на лестнице залежалось несколько песчинок, ведь так?

Коротколапые собачки нуу-нуу путались под ногами и норовили укусить его за голени; маленькие зубки нуу-нуу были не так страшны, но длинные нити липкой слюны, остающиеся на коже, неимоверно раздражали Кайшу. Но более всего его злили цветы. Как сохранять их свежими, когда воздух дрожит и плывет от жара? Он заменял увядшие цветы крепкими и яркими и шел подметать лестницу. Он торопился, но лестница, казалось, была в тысячу ступеней длиной, а потом он мчался к цветам, а они лежали мягкие, бледные и мертвые (это Жаад, думал он, забирает их жизнь; если просто оставить цветы на полу, они увянут не столь быстро, он уверен). К этому моменту проголодавшиеся нуу-нуу уже начинали скулить… И так день за днем, следующий неотличим от предыдущего, как песчинки в пустыне.

Кайша мечтал вырваться из храма и этой страны, засыпанной песком, угнетаемой солнцем и богами, и он знал, как это сделать. Лишь одно препятствовало осуществлению его мечты: у него не было денег. Ни монетки. А их нужно было много — трудно и сосчитать, сколько. Где маленькому мальчику, которому даже не позволено выходить на городские улицы, взять много денег? Кайша не знал, и, наверное, никто бы не знал на его месте. И вот он думал и думал, думал и думал, думал и думал, где бы раздобыть их — когда сметал песок с лестницы, когда бросал куски тухловатого мяса обступившим его собачкам нуу-нуу и когда менял увядшие цветы на свежие.

Его сон стал беспокойным и прерывистым. У него появилась привычка просыпаться задолго до рассвета. В эти смутные часы на грани дня и ночи он был свободен от обычных забот. Много, много, много ступенек, и цветы увядают, и нуу-нуу скулят; иногда у него возникало желание быть одним из нуу-нуу, чтобы только наполнять едой свой круглый живот и ничего не делать, но он сразу вспоминал, что всех их съедят в первый праздничный день. Хоть это и запрещалось, но в предрассветном мраке некому было проследить за ним (если только Жаад или другим богам — если б они существовали, конечно), и Кайша спускался по каменной лестнице, в которой гораздо меньше ступеней, если просто идти по ней вниз, а затем проходил по песчаной дороге и вставал у улицы, не решаясь далеко уходить от храма. Ему следовало соблюдать осторожность. Жаад не может сообщить о его проступке, но кто-то другой может, и тогда его кровь прольется на цветы богини, как проливается на них чья-то кровь каждый девятый или праздничный день.

При отсутствии дневного шума он мог слышать, как суетятся корабельщики в гавани. Впрочем, изредка ему удавалось расслышать их и среди дня. Долетающих до него отдельных звуков хватало, чтобы он мог представить, какое там все: корабли приходят, уходят, что-то разгружают, что-то грузят, переругивания, смех… Как его влекла вся эта суета, а еще больше — темное, огромное море, про которое ему только