Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин

Заведем такую драку, зашумит зеленый лес.

Начало события:

Финка-нож германской стали, он блестит как серебро,

Он найдет себе местечко под девятое ребро.

Само событие обычно не описывается в частушках, следует развязка:

Атамана схоронили, не поставили креста,

Это общая могила человек четыреста.

Следует возмездие, но отношение к нему явно наплевательское:

Ленинградская тюрьма, с поворотом лесенки,

Мы с товарищем сидели, напевали песенки.

Записано от А. Гребнева, собрано им на юге Котельнического и в Советском районах.

Думается, что это бесшабашие, по-вятски — загниголовость, — все-таки завозное. Мне более по душе говорить о вятских вещи, более характеризующие их хитроватость, их якобы недотепистость. Вятские строили мосты не поперек, а вдоль рек — это ли не достижение. И вот только что узнал историю о вятских охотниках. Пошли на охоту, видят — лежит труба. Что делать? «А давай зарядим!» Собрали порох сколь было, зарядили, запыжили. «А куда будем целить?» — «А давай в Турцию». Запалили, раздался взрыв, шестеро насмерть. Седьмой поднимает голову и говорит: «Ну ладно, наши полегли, но каково теперь туркам!»

Или из времен первой мировой войны. После бомбежки и артобстрела шевелится земля и поднимаются два солдата. «Ты кто?» — «Вятский». — «А ты?» — «И я вятский». — «Вот ведь смотри-ка, война мировая, а воюют одни вятские».

Анекдоты, скажете. Но вот история. Хлынов во все времена не имел грозных, неприступных стен. Идут очередные враги, зима. Что делать? А ведь придумали — настроили огромные снежные стены, заморозили. Но мало того — разрисовали стены под каменные, с бойницами, башнями. Измаил, да и только. И это задолго до потемкинских деревень. Враг отступил. От других врагов вятичи откупались подарками, особенно от московских воевод. Знали, кому что подарить, вообще всегда ощущается нежелание пролития крови. «Чего нельзя было сделать силою — то сделали подарки, принявши которые от вятчан, сняли московские воеводы осаду с городов вятских и вернулись восвояси, как бы неимевшие успеха».

Здесь дважды в день отключают электричество, и все тонет во мраке.

Говорят, что делают какую-то окольцовку. Вчера я не знал, что это бывает даже вечером, и оказался в полной темноте. Даже жутко стало. Сидел минуту, две, десять. К окну — темным-темно. Небо темное, луна еще еле-еле за темным лесом. Окно дрожит от холода и тускнеет от инея. Увидел даже, как будто пристало к стеклу воронье перо. Нет, не мог больше сидеть в ночи. Стал искать обувь, одежду. И вроде хорошо изучил жилище, а задача не из простых. Вспоминал слепцов, чувствовал, как обостряются ощущения пространства. Оделся и вышел. Еле-еле кой-где в окнах маячили отсветы печей и керосиновых ламп. Тут еще и ветер. То есть если б не снег был спокоен, он бы давал отсвет от неба. Пошел к центру поселка. Поднял голову — стало легче. Уже прокалывались звезды, они были не желтыми, не тревожно красными, а радостно белыми. Запнулся и какое-то время следил за дорогой, потом снова запрокинул голову — звездочек стало побольше. Остановился — смотрю. И того, немного жуткого, состояния не стало — звезды сыпались на полотно неба, будто их вышивали знаменитые кукарские кружевницы. Именно так впервые увидел небо — белым, серебряным.

В поселке, во тьме мрака, кипела жизнь. Стояли бортовые машины, груженные скотом. Моторы от мороза не были выключены, и машины обволакивало выхлопными газами. Изо всех магазинов был открыт только винный, там исхитрялись торговать при свечах. Заряжали при спичках бочку с пивом. Тут-то я и узнал про окольцовку, но в чем она заключалась и почему ее надо делать в темноте, не знаю, и так и умру, не узнав.

Вот почему я сказал про эту темноту. Именно при ее наступлении меня вдруг поразило открытие, что все настолько рядом, что вот еще минута — и я войду в избу, где горит лучина, где дед на печи, внуки на полатях, я среди них. Вот отец входит в гремящей одежде, оттаивает бороду у устья печи. Вот дает нам пряники и книжки. Я помню лучину и коптилку, помню извоз, помню бесконечные метели над моим селом, помню снега выше проводов и эти столбы помню, когда ходил в командировки и когда всегда обмораживался, ибо один раз обморозился страшно, и лицо перестало терпеть.

И пошел я за поселок, в лес, только в лесу еще можно было пройти без дорог, ветви задерживали снег. И вспоминал, как недавно ходил здесь всюду, как на закате, почувствовав себя мальчишкой, лез на сосну, догоняя взгляд закатного солнца. Как думал тогда, что перед грозой душно, а перед снегом холодеет. И еще думал, что если все главное высказано, то никогда всего остального не выскажешь. И тут же понимал главную суть русского языка, на котором чем больше сказано, тем больше не сказано.

Как я не заблудился, как не оцарапался? А небо все изукрашивалось. Затихали звуки моторов, совсем стихли. Глаза привыкли, я видел ветви, стволы, прогалы, белеющие поляны. И вдруг зазвучало во мне: «Ты взойдешь, моя заря, последняя заря… настало время мое… В мой страшный час, последний час, господь, меня благослови». Это от совершенно мистического сходства этого елового леса с декорациями к опере «Иван Сусанин» в Большом театре, от исполнения последней арии Сусанина земляком моим Ведерниковым. Но тут же я, в отличие от Сусанина, забоялся, что зашел слишком далеко. Пошел обратно, угадывая следы.

А тут и свет зажегся. Тут и коровы в машинах замычали, тут и свечи в магазинах погасили, экономя до следующего раза.

Я пошел купить свечей на следующие случаи «окольцовки» и заодно погрелся, так как было морозно. И весело слушал, как мужик, зашедший после бани отметиться, рассказывал, как они там во тьме шайками гремели. «В парилке-то от кирпичей светло, сколь натопили, а в самой-то бане лбами стукались. Потом дядя Миша фонарь принес». Дядя Миша — это знаменитый нижне-ивкинский банщик знаменитой Нижне-Ивкинской бани. Чем же знаменита баня? Паром и деревянной парилкой. Еще в этой бане живет сверчок. А чем знаменит дядя Миша? А тем, что не пьет. Ни грамма. Известно его выражение: «Топят у нас не газом, а дровами, да сами-то кочегары под газом». А топят сейчас старой школой, потом будут разбирать на дрова старый интернат. «Ну как водичка, — спрашивали мужика, — мокра?» — «Мокра, говорю, дядь Миш, нет ли сушеной после бани обдануться». Еще над мужиком смеялись, что тащит из бани веник за десять копеек, да еще и выпаренный. «Не