Происшествие в Нескучном саду (сборник) - Андрей Платонов

Поднялся, завопил опять; никто не откликнулся. Прислушался к сердцу: ворочалась в нем склизкая, скверная немогота.

Полыхал кругом свет-багрец, багряными стали на ковре травы. Лежал царевич и – мертвый – «мудрым смыслом сиял»…

Крался Шкурлатов подземным ходом к башне Тайницкой. Были у него в руках железный лом да фонарь.

Где-то послышались голоса. Замер. – Нет никого.

Ухало сердце. Шушукала, звенела гиблая темнота.

Вот и тайник. – Забит дверной глазок медью досчатой. Замок в кольцах проемных крепок… Давно уж на звоннице полдень отбило. Время – Ивашку Драного ждать.

Забродил по ходу Шкурлатов. Пробирался к реке, смотрел, не идет ли замочный мастер. Прошел час. И два. Невмоготу стало. – Покинул в беде Ивашко?

Убоялся царя Драной!

Кинулся к тайнику. Грянул лом. – Гулом пошли своды. Что за диво? будто и не заперт – отполз в сторону засов.

Отворил дверь – в глаза желтый, что пиво, свет ударил. – Стоят в тайнике: Бомелий, дьяк Таврило Щенок, стража; качаются, коптят слюдяные фонари.

Сбили Шкурлатова с ног, накинули мешок, поволокли из полаты. Малость протащили и – метнули на пол каменный. Заскрипели куржавые петли, громыхнул засов, щелкнул замок…

Жалобно плакался, стонал в синеве перезвон: погребали царевича. Шел Иоанн за гробом, кланялся по сторонам, бил в грудь кулаком…

Секли у звонницы Петрока Малого людишек: искали на них государевых напойных денег – долги кабацкие.

Не жалели дьяки прутья. – «Пущай народ ноне гораздо терпит, – все легче будет царю горе снесть!» Опасались люди царского гнева, крестились широко, истово. Когда выносили из собора, потемнело вдруг, – солнце за тучу зашло.

Лежал на паперти Миколка блаженненький. Лохмотьишко на нем – клочья в полденежки. Подошел к нему Иоанн.

– Здрав будь, Микола, молишься?

Усмехнулся блаженный, взвел на него очи, полные гнева и слез.

– На тебя дивлюсь, на славного царя-губителя. Уж и великомученик ты, Иван, великомученики и все сподвижнички твои!

Забил бровью царь, быстро пошел прочь. Тут выглянуло солнышко. Жалобно плакался, стонал в синеве перезвон.

Распростерся Иоанн перед образом Андреева письма Рублева, с поклонной колодочки трудного чела не подымал.

Вошел боярин-стольничий, стал в дверях: боязно слово сказать.

Не оборачиваясь, говорил Иоанн: – …Господи! Было у меня с тысячу человек детей; 346 народу побил много больше. Великой я любодей… Нынесына своего загубил…

Тихо сказал боярин: – Государь, дьяк Таврило Щенок на Ивашку Драного челом бьет!

Бил поклоны, качался, будто и не слышал Грозный.

Молвил боярин: – Закричал Ивашко намедни караул и сказал за собой государево слово. А у расспроса показал: сделает-де он с братом Еремкой крылья и полетит, что журавль. И по указу твоему, государь, сделал он летальную снасть, а не поднялся. А стали те крылья – шашнадцать рублей из твоей государевой казны.

Залютёл царь: – Не про смердов Драных казна припасаема! Доправить на них плетьями шашнадцать рублей, а достатки их все продать!

– Еще пришли, государь, из дальних стран богомольцы, про дивные дива сказывают; прикажешь ли звать на Красное крыльцо?

Обернулся Иоанн лицом опухшим, поклонился боярину в пояс: – А как тебя обо мне, убогом, в том бог известит…

Вышел царь в стихаре на крыльцо, сел с боярами на отдыхе. По бокам стыли рынды, знатные люди; внизу – богомольцы-странники.

Спросил Иоанн: – Откуда путь держите, люди божие?

Поклонились все, а один заговорил: – А идем мы селами да деревнями, городами теми с пригородками. Сбираем милостыньку спасенную для ради Христа, царя небесного. Ныне держим путь из города Мсквы. Исполнен есть дивности и лютых кудес город той. Как прошли мы от моря Хвалынскава до моря Синева на летний солнешной восход триста верст, – и в море том вода солона, – стоит подле него гора соляная. Из той горы протекли три реки: река Вор, река Иргиз и река Гем; сия же, до моря не дошед, пала в ночь. Потом легли пески Каракум, река Кеидерлик и река Сарса. Оттоле ж – две тыщи верст лесами дремучими, да еще две тыщи верст-и город Мсква. – Будто горы, там дома превеликие; без коней, огнем железные колымаги движутся; хитро ладят летунов рокотящих, кудесами на воздух подымаются. Там живут без царя, звезде о пяти концах поклоняются; стоят церкви закрыты; над Христовой верой насмехаются…

– Ой, вы, люди божие! – вскинулся Иоанн. – Сеете вы рожью, да жнете ложью! Али посмеяться надо мной задумали? Не может того на свете быть!

Закрестились, закланялись странники: – Воистину видели все то, государь-батюшка! Дана им от бога власть на триста лет…

Тут подняли все головы вверх.

Закрыв солнце, летел над теремами летун-рокотун, сотрясая воздух, трубил страшно. Повскакали, попадали ниц бояре, закрывали стрельцы руками лица. Молча следил Иоанн жужжавый полет; билась за бровями грозная дума.

– Ивашко Драной летит! – кричал народ. Били тревогу… Тут летун-рокотун в небе растаял.

Позвал царь в палаты воевод и бояр.

Собрался походом Иоанн на Мскву – город лихой и дальный. Пришла конница с Терека, Ногайских степей и Волги, да иных земель многие прибылые люди. Строилось по улицам войско: пушкари, пищальники, опричники и стрельцы.

Ползли на смотр гуляй-города, крытые медной броней, пищали полуторные и затинные, пушки-огненки, гауфницы-волкометы. Торчком стояли кончары, периаты, шестоперы да щиты.

Отслужил царь в Покровском соборе обедню, помолился жарко о даровании победы; потом объявил трехдневный пост.

От Самотека – к Мещанской непроходимою толщей – жирный сухаревский затор.

На развале толкаются, орут, торгуют. Зазывают к пыхтящим жаровникам: «откушать!» Гнусит калека: – Обратите внимание на мои несчастные страдания!

– Я без рук, без ног, меня оставил господь бог. Ради Христа помогите, пожалуйста!

Льется в палатках с рук на руки ситец. Несет дегтем и кожей. Прилип к синему небу – не отлипает пестрозвучный сухаревский гам.

В мясном ряду появились два человека. Были у них синие, будто с холоду, лица. Нелепая, старинного покроя одежда; тесаки и за плечами длинные ружья, словно только что снятые с музейных витрин.

Один из них унес с прилавка баранью ногу. Торговка схватила его за руку: – Неча трогать! Проходи дале!

Встретилась глазами – отпрянула, заголосила: холодная была, как лед, рука. Тут странных людей заметили другие; метнулись прочь, опрокидывая лотки, давя друг друга. Заверещал свисток, закрутила, замела все суматоха. Через две минуты на площади была пустота…