Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

2

Теперь мы знаем, что Балак не был критиканом и не подвергал сомнению очевидную реальность, что он был собакой простой и не занимался всякими заумными проблемами. И теперь легко нам понять его природу как в сфере материальной, так и в духовной, ведь с рождения был он подобен другим существам, для которых не существует ничего в мире, кроме борьбы за существование и заботы о пропитании. Бросали ему кость – он облизывал ее и лаял, иногда от наслаждения, а иногда – прося добавки, как поступает любое создание: если дают ему достаточно – оно довольно, дают ему мало – просит больше. И мы не ошибемся, если скажем, что он считал в глубине души: раз он заботится о пропитании и следит за своим здоровьем, тем самым он выполняет заповеди своего Создателя, который создал его для того, чтобы он ел и лаял. Душа невежды, простого человека, переселилась в него, а у невежды нет в мире ничего, кроме приземленных интересов. Не случайно сравнивали невежественных людей с собаками. Все поведение Балака было как заведенное, по шаблону. После полуночи Балак громко лаял, а если приходил ангел смерти в город – Балак плакал, а если приходил пророк Элиягу – Балак веселился. Исполнив возложенную на него заповедь, он переходил к делам земным. Вывод из всего сказанного: Балак не был выше всех остальных своих собратьев, собак. А если и были у него кое-какие познания – так самые коротенькие волоски из его хвоста больше их.

Знания, которыми Балак гордился, в большинстве своем были обрывочными, и даже те, что касались его лично и его родословной, не поднялись до исторического подхода, нечего уж и говорить о наличии у него общего мировоззрения. Знал Балак, что был у него отец и звали его так-то и так-то; а деда звали так-то и так-то. Но вот – что они изменили в мире и что добавили, не знал Балак. Подобно большинству ешиботников в нашем поколении, которые всю свою жизнь изучают каббалу и знают, сколько ангелов есть на небесах и как их зовут, но вот об их назначении и служении ни один из них понятия не имеет.

Тут стоит вспомнить одну собаку из предков Балака. Этот пес по имени Туваль был вожаком собачьей стаи в Иерусалиме и неограниченным властелином территории от Яффских ворот до улицы торговцев зеленью в конце Верхнего рынка, возле Англиканской церкви. Голова у него была приплюснутая, и уши отвислые, и шерсть грубая и лохматая, так что многие ошибались и принимали его за шакала. И он тоже приносил пользу обществу: очищал улицы Иерусалима от грязи и нечисти и охранял по ночам его жителей, а если слышал хоть малейший шорох, возвышал голос и поднимал такой вой, что глохли уши воров, и воры убегали. Поэтому любили его почти все лавочники, и ласково обращались с ним, и угощали его всем, что у них было. Даже мусульмане гладили его (сквозь ткань одежды) и подлизывались к нему. Особенно он полюбился им, когда взобрался на колокольню русской церкви и ударил в большой колокол, привезенный русскими из Москвы. Какой хохот стоял в Иерусалиме! Но если вы спросите Балака: когда жил Туваль, твой предок, которым ты так гордишься? Во времена войны при Плевне или во времена раздоров при дворе Гершковичей? Сомнительно, чтобы он знал это. Мы говорили, что его познания в истории весьма хромали и не шли дальше имен и некоторых происшествий. И даже те самые происшествия – если бы о них не упоминалось в календаре Эрец Исраэль, вряд ли Балак знал бы о них хоть что-нибудь.

Кроме этого старца были у него, у Балака, и другие родственники, которые тоже отличились своими делами, как, например, те, что помогали ашкеназским мудрецам и раввинам в их войне со «школес». Когда прибыл Людвиг Август Френкель[98] открывать школы в Иерусалиме, предложили им некоторые из собак добровольно свои хвосты, и к ним мудрецы привязали плакаты с надписями «Я, Людвиг Френкель, подвергнут опале и отлучению». Вдобавок проявили родичи Балака гораздо больше мужества, нежели человеческие существа. Ведь когда пожаловался Френкель консулам, отступились многие из затеявших склоку и сказали, что они тут ни при чем, тогда как родичи Балака не струсили, а, напротив, носили свои хвосты с гордостью и поднимали лай, когда пытались снять с них плакаты. То же самое происходило в годы, когда правила ребецн из Бриска, мир праху ее. Помогали ей некоторые сородичи Балака в ее войне против просвещенцев. Много еще нужно потрудиться историку, чтобы разобраться, где кончаются дела человеческие и где начинаются дела собачьи.

Часть третья

Тщательные исследования

1

Однако с того дня, как Балак был изгнан из Меа-Шеарим и вынужден был скитаться с места на место, и из одного района города в другой, и из квартала в квартал, и от народа к народу, и от секты к секте, просветилась его душа, и он начал задумываться над разными вещами, как бывает обычно с путешественниками. Да только каждый из них видит мир по-своему и живые существа в мире – все разные в их глазах, а Балак видит весь мир как нечто единое. На всей земле одно и то же представление, говаривал Балак, и нет разницы между обитателями одного места и обитателями другого места. И если есть различие, оно внешнее, ведь цель в жизни каждого существа – это кость и мясо, иными словами, забота о пропитании, и не так важно, какое именно благословение читают при забое скота. Или то, что произносят евреи, говоря «…который освятил нас своими заповедями и повелел нам выполнять законы забоя скота»; или то, что произносят караимы: «…который разрешил нам исполнять законы забоя скота»; или то, что говорят мусульмане «…во имя милосердного Аллаха»; неважно, как сносят голову скоту, все направлено лишь к одному – к пропитанию.

С тех пор как пришел Балак к этому предосудительному выводу, он не делал различия между богачом и бедняком, между невежественным человеком и человеком ученым. Дошло дело до того, что он не делал различия между людьми, одетыми в самые что ни на есть кошерные халаты, и между мусорщиками и подметальщиками улиц. Говорил Балак: и те и другие стремятся к одному и тому же, и те и другие вопят: гав, гав; но одни зарабатывают свой кусок хлеба тяжелым трудом, а другие – благодаря своим длинным одеяниям и мохнатым шапкам. Однако он был достаточно умен и держал свои мысли при себе, чтобы не пришел ему конец, как тем собакам, что выражают свой гнев лаем. И оттого что он прятал свою мудрость, стала похожа его голова на пчелиный улей, так что можно только удивляться, как такое простое существо могло существовать. Вдобавок к его мыслям – его сны. Мы уже говорили, что Балак постоянно видел сны и тут же забывал их, но иногда он вспоминал их. И, вспоминая, уверен был, что это происходило с ним на самом деле. Хотя иногда есть в них кое-что от действительности, большинство же исследований или почти все они – чепуха. А Балак мало того что держался за эти глупости, но еще и добавлял к ним гипотезы, и гипотезы к гипотезам, и строил из них системы, и пытался укрепить самые слабые из них.

Есть среди собак предание, что и они тоже были когда-то людьми, но за то, что восстали они против своего Владыки, превратил Он их в собак. Некоторые из них раскаялись, и вернул Он их в свое прежнее состояние, а те, кто настаивал на своем бунте, остались собаками. Нечего говорить, что нет у этой версии никакого научного подтверждения. И уже пришли ученые к общему мнению, что собака произошла от лисы, или от волка, или от гиены, или от некоей первобытной собаки, уже не существующей в природе. Похоже на то, что до собак дошли слухи о Навуходоносоре, превращенном в медведя, который раскаялся и снова вернул себе человеческий облик. Запомнили собаки эту историю и перенесли ее на себя. Нам неизвестно, по наивности ли Балак придерживался этой версии или – оттого, что заметил, что есть люди, похожие по своей природе на собак.

2

От этой теории пришел Балак к значительно худшей теории, теории, описывающей сотворение мира. А зачем тогда мы вспоминаем о ней, если она ошибочна? Затем, что если объявится какой-нибудь умник и скажет: так думаю я, мы ему скажем: со слов собаки вещаешь ты.

Вначале был верблюд. Однажды съел он поле кактусов, и еще поле, и еще поле. Разорвалось его брюхо, и он умер. Залезли все звери, и птицы, и насекомые, и пресмыкающиеся к нему в брюхо, вовнутрь. Те из них, что питаются зеленью, ели зелень, оставшуюся в его брюхе; те, чья пища – мясо, питались его мясом. И оттого что не пожалели они его и ели его плоть, стали жестокими. Под конец не осталось ничего, кроме верблюжьего помета. Явилась свинья и съела помет. Под конец не осталось ничего от верблюда, только шкура его. Явились крысы и хотели прогрызть дыры в шкуре. Решили собака и орел сторожить ее от крыс, собака – снизу, а орел – сверху. Стояли они день, и два дня, и три дня – и так до семи дней. Лопнуло их терпение, и одолела их скука. Начали они играть со шкурой. Она – тянет сюда, а он – тянет туда. Натянулась шкура, и получился небосвод. Поднялся он ввысь и раскинулся над землей, потому что небо всегда наверху. Увидела это собака и удивилась. Сказала она ему, орлу: «Что это?» Сказал орел: «Пойду и взгляну». Раскинул свои крылья и захлопал ими по своему туловищу. Поднялся ветер и взбудоражил весь мир. Задрожала собака и ударила хвостом о землю. Появились на земле горы и холмы, равнины и долины. Собака подняла лай на земле, а орел завопил в воздухе. Испугалось небо и заплакало. Наполнилась вся земля водой от его слез. Пришли звери и птицы пить. Выпили они много воды, но осталась вода в морях, и реках, и ручьях, и родниках.