Три минуты молчания - Георгий Владимов

Я сидел у окна — площадь перед вокзалом занесло сугробами, и ни души на ней не было, раскачивались на проводах фонари, черные тени шарахались по снегу. Потом из темной-темной улицы вынырнула «Волга» с шашечками, сделала круг и встала посередине: дальше было не проехать. Из такси — задом почему-то — вылезла баба в коричневой толстой шубе, в белом платке, в пимах, вытянула за собой чемодан. Таксишник выглянул и что-то ей сказал, улыбаясь, и что-то она ему ответила — тоже, наверно, веселое, а потом пошла к вокзалу, скосись от чемодана, а он ей глядел вслед и усмехался. Раз oна обернулась что-то крикнуть ему, и он ей помахал ладошкой.

Она шла к вокзалу, как раз против окна, где я сидел, но меня не видела, улыбалась сама себе. Или тому, что ей сказал таксишник. А я вдруг почувствовал, как что-то у меня стучит в виске и дрожат ладони, в которых я держал стакан.

9

— Все время, замечаю, ты у меня на дороге, рыженький!

— Нет, это ты у меня на дороге.

Клавка повалилась на стул, расстегнула шубу, сдвинула платок на плечи. И тогда уж мне улыбнулась, во все лицо. Уже она успела обмерзнуть и раскраснеться, пока шла к подъезду.

— Дай глотнуть горяченького, чего ты там пьешь. — Я ей протянул стакан. Клавка отпила и сморщилась. — Бог ты мой, он кофе пустое пьет. Как же так жить можно? Нюрка, ты куда же смотришь?

Буфетчица выглянула из-за витрины.

— А что?

— А ничего! Такой парень у тебя сидит, а тебе лень багажник отодрать со стула. Ты картину видела "Человек мой дорогой"? Посмотри, в «Космосе» показывают. Так он мне еще дороже, вот этот злодей. Сидит у тебя сиротинкой неприкаянной. Ты хоть поглядела бы на него, какой он. Чудо морское!

Нюрка на меня захлопала глазами.

— Ничего особенного.

— Глаза надо иметь! — сказала Клавка грозно. — И мозгов хоть полпорции. Конечно, "ничего особенного", когда он в телогрейке драной. А пришел бы он в своей курточке — ты б тут легла и не встала. — Клавка мне подмигнула. — Было у меня такое желание.

Нюрка опять ко мне пригляделась и не ответила.

— Что же ты, Нюрка, пива ему не поднесла?

— Да он не просил!

Клавка прямо зашлась смехом:

— Ну, Нюрка, ты мышей не ловишь! "Не просил"! Хороший мужик и не попросит — надо самой давать. Ну-ка, покорми его. Винегрету не вздумай предлагать, он у тебя позавчерашний, я отсюда вижу. Студень небось сама исполняла? Знаю, как ты его исполняешь.

Нюрка там заметалась.

— Балычка могу нарезать осетрового. Колбаски деликатесной.

— Вот балычка куда ни шло… Хочешь балычка? Хочет он, хочет, потолще ему нарежь. Потом сочтемся. Да, шевелись, Нюрка, живенько, живенько, на флоте надо бегом!

— Я, слава Богу, не на флоте.

— Ты-то нет. Да он у нас на флоте. Э, дай уж я сама!

Клавка сбросила шубу на стул, взяла у Нюрки поднос, собрала мои стаканы. Кофе она выплеснула в мойку, принесла «рижского» и тарелку с балыком и хлебом. Опять завернулась в свою шубу и смотрела на меня, подперев кулаком щеку.

— Ну, как ты жив без меня? Скучал хоть немного?

— Немного — да.

— И то — не зряшная на свете!

Я спросил:

— Куда едешь, Клавка?

— В Североникель, свекра хоронить. Ну, не хоронить, его уж там без меня похоронили, а на девятины еще успею. — Пнула ногой чемодан. — Сильно они на меня надеются, одних крабов семь банок везу.

— Погоди, — я спросил, — почему к свекру? У тебя муж есть?

Все лицо у нее вспыхнуло. Отвела глаза.

— Был. Да сплыл.

— Бросил он тебя?

— Дa.

— Или — ты его?

— Он меня.

Клавка насупилась, закусила губу. До чего же мне было все удивительно.

— Как же он мог тебя бросить?

— А что я — золотая? Так уж вышло. Лучше б, конечно, я его бросила. Тогда бы все ясно было. А так — черт знает… Обиделся и ушел. Ну, конечно, у него основания были.

— Вот, значит, в чем дело.

— Да уж проговорилась.

— Надеешься — вернется?

Клавка повела плечом, не ответила. Стала смотреть в окно.

— Где ж он теперь?

— Я ж говорю: сплыл. В море кантуется, вторым механиком на СРТ. Ну, может, еще и вернется… ненадолго. Ему про меня такого наговорили — как ему совсем вернуться?

— Это ты в море ходила — его тоже хотела увидеть?

Клавка еще сильней покраснела.

— Не надо про это. Да и не вернется он. Это ему снова надо в меня влюбиться. А я уже не та, понял, рыженький? Ты от меня уже одно воспоминание застал.

Клавка улыбнулась — так что я увидел у нее два золотых зуба сбоку.

— Сколько же тебе?

— Двадцать шестой грянул.

— Да, старуха!

— Все-таки не восемнадцать.

Вот на чем ты нагрелась, я подумал, вот о чем рассказывала тогда, на «Федоре»: "А что нам такого впереди светит?" Я его ни разу в глаза не видел, не знал о нем ничего, но вдруг такую злость к нему почувствовал. Какое ему до нас дело — раз он ушел? За что такая почесть ему, что Клавка его ждет и мучается, и у нас с нею ничего быть не может?

— Сколько же ты с ним прожила?

У нее дрогнули губы, и она ответила не сразу.

— Три года. Без семи экспедиций.

Я допил пиво и отставил бутылку.

— Ты когда вернешься, Клавка?

— А ты — когда в море уйдешь?

— Неделю отгуляю. В следующую пятницу «Океан» отойдет.

— Я раньше субботы не вернусь.

Я подумал: это ты сейчас решила. Если б я воскресенье назвал, ты бы сказала: понедельник. Ну, так — значит, так. Встречаться нам вроде бы и не к чему.

— Я те деньги, что мы говорили, тебе в общежитие снесла. Спросишь у тети Санечки, кладовщицы.

— Хорошо,

Так вот вышло — как будто я об них спрашивал, когда могу получить. Ну, ладно, значит, нас больше ничего и не связывало.

— Проводишь меня? — она попросила. — Раз уж я тебя встретила.

Я взял чемодан.

— Нюрка, салют!

Мы вышли на террасу. Здесь тоже намело снега, на каменных перилах наросли бугры. Клавка смела варежкой снег с перил, вспрыгнула и села. Чемодан я ей поставил под ноги. Внизу под нами блестели рельсы, а дальше спуск начинался к Рыбному порту, и там виднелись в клочьях пара трубы и мачты и стоячие огни в черной воде — длинными разноцветными нитями.

Паровозишко, кое-где забросанный снегом, приволок вагоны-коротышки как раз они остановились под нами. На крышах у них и на стеклах блестел иней. Клавка поглядела на эти вагоны и вздрогнула.

— Там топят хоть?.. А может, это еще и не мой?

В вагонах зажегся матовый свет, проступили узоры на стеклах. Черт знает, топили там или нет. Человечков тридцать, с чемоданами, с мешками, потащились на посадку.