Исчезновение. Дочь времени. Поющие пески - Джозефина Тэй

кандидатке, в атмосфере дома не появлялось никакого явного сожаления, никакого намека на упрек. Просто в следующий раз у Лоры возникала новая идея.

Откуда-то издалека донесся звук – то ли лениво клевала курица, то ли звякали собираемые к чаю чашки. Он немного послушал, надеясь, что это курица, но с сожалением понял, что готовился чай.

Надо вставать. Пэт, наверно, уже вернулся из школы, и Бриджит проснулась после дневного сна. Это было так типично для Лоры – не потребовать от него должного восхищения ее дочерью; от него не ждали никаких восклицаний по поводу того, как она выросла за последний год, какая она умненькая, как хорошо она выглядит. Она была просто маленьким созданием, существующим где-то вне поля его зрения, как вся остальная живность на ферме. Грант встал и пошел принять ванну. Через двадцать минут он спускался по лестнице, ощущая – впервые за много месяцев, – что голоден.

Через открытую дверь гостиной он увидел семейную сцену, которая выглядела, подумал Грант, совсем как настоящий Зоффани[57]. Гостиная в Клюне занимала почти все, что некогда было старым фермерским домом, а теперь стало только небольшим крылом главного строения. Когда-то здесь была не одна комната, а несколько, поэтому окон было больше, чем обычно в таких помещениях; толстые стены делали ее теплой и создавали чувство надежной защищенности, а поскольку окна были обращены на юго-запад, она была светлее многих других. Вся жизнь концентрировалась здесь, как в холле какого-нибудь средневекового замка. Другими комнатами хозяева пользовались только во время ужина или ланча. За большим круглым столом, стоявшим возле очага, очень удобно было завтракать и пить вечерний чай, а остальная часть помещения представляла собой одновременно кабинет, гостиную, музыкальную комнату, школьную комнату и оранжерею. Йохану не пришлось бы менять здесь ни одной детали, подумал Грант. Все было на месте, даже попрошайничающий у стола терьер и Бриджит, распластавшаяся лягушкой на ковре у камина.

Бриджит была трехлетним белокурым молчаливым ребенком и проводила дни, бесконечно переставляя по-новому одни и те же предметы. «Никак не могу решить, умственно она отсталая или гений», – говорила Лора. Однако Грант подумал, что взгляд, на две секунды подаренный ему Бриджит, полностью оправдывал бодрый тон, которым она это говорила; все было в порядке с интеллектом Малышки, как называл ее Пэт. Это прозвище в устах Пэта вовсе не носило презрительного оттенка, даже не звучало снисходительно, просто оно подчеркивало его собственную принадлежность к миру взрослых, к которым он, будучи старше сестры на шесть лет, причислял себя.

У Пэта были рыжие волосы и серые, пугающе светлые глаза. На нем были рваный зеленый килт, дымчато-голубые носки и чиненый-перечиненый черный вязаный свитер. Он приветствовал Гранта не церемонно, но с милой неуклюжестью. Пэт по собственному выбору говорил на диалекте, который его мать называла «сгустком пертширского», потому что лучший друг Пэта по деревенской школе, сын пастуха, был родом из Киллина. Когда хотел, Пэт, конечно же, умел говорить на чистом английском, но это всегда было плохим знаком. Если Пэт «не разговаривал» с кем-либо, он всегда «не разговаривал» на безупречном английском языке.

За чаем Грант спросил Пэта, решил ли он, кем будет. Начиная с четырехлетнего возраста, Пэт неизменно отвечал: «Я нахожусь в процессе avizandum»[58]. Фраза, заимствованная у отца, мирового судьи.

– Угy, – заявил Пэт, щедрой рукой накладывая джем, – я пр’нял р’ш’ние.

– Да? Замечательно. И кем ты станешь?

– Р’волюционером.

– Надеюсь, мне не придется арестовывать тебя.

– Ты н’см’жешь.

– Почему?

– Я буду чт’надо, п’нятно? – ответил Пэт, снова погружая ложку в джем.

– Я уверена, что королева Виктория употребляла это слово именно в таком смысле, – произнесла Лора, забирая джем от сына.

Вот за это он и любил ее. Легкая, мерцающая отстраненность, которая просвечивала сквозь флер ее материнских чувств.

– Я присмотрел рыбу для тебя, – объявил Пэт, сдвигая джем на край куска хлеба, чтобы хотя бы на половине поверхности его слой достиг требуемой толщины. (В действительности Пэт произнес: «Я пр’смтр’л р’бу дльт’бя», однако фонетика Пэта для глаза нисколько не приятнее, чем для уха, и мы оставляем простор воображению читателя.) – Под выступом скалы в Кадди-Пул. Можешь взять мою блесну, если хочешь.

Поскольку Пэт был обладателем большой жестяной коробки, наполненной рассортированными приспособлениями для убиения рыбы, выражение «моя блесна», употребленное в единственном числе, могло означать только «блесна, которую я изобрел».

– Что представляет собой блесна Пэта? – спросил Грант, когда Пэт удалился из-за стола.

– Весьма впечатляющая, должна сказать, – ответила его мать. – Устрашающий предмет.

– Поймал ли он что-нибудь с ее помощью?

– Как ни странно, поймал, – сказал Томми. – Я полагаю, молокососы существуют и в рыбьем мире, так же как в любом другом.

– Просто бедняги при виде ее разевают рты от удивления, – сказала Лора, – и прежде чем они успевают их закрыть, течение заносит туда приманку. Завтра воскресенье, так что ты все это сможешь увидеть в действии. Только я не думаю, чтобы что-либо, даже дьявольское творение Пэта выманило этого шестифунтовика из Кадди-Пул на поверхность при том, какая сейчас стоит вода.

И Лора была права. Субботнее утро было ясным и безоблачным, и шестифунтовик из Кадди-Пул был слишком напуган своим тюремным заключением в заводи и слишком охвачен желанием подняться вверх по реке, чтобы интересоваться каким-то там возмущением поверхности. Поэтому Гранту было предложено отправиться ловить форель в лохе[59] с Пэтом в роли гида. Лох лежал в двух милях от Клюна, в холмах, – плоская лужа на открытой всем ветрам вересковой пустоши. Когда на Лохан-Ду задувал ветер, его порыв выдергивал вашу леску из воды и она держалась строго параллельно ей, несгибаемая, как телефонный провод. В спокойную погоду комары устраивали из вас пиршественное блюдо, а форель выходила к поверхности и в открытую смеялась. Однако, если ловля форели и не была в представлении Гранта самым заманчивым занятием, играть роль гида было, по мнению Пэта, равносильно пребыванию на небесах. Пэт мог позволить себе все, что угодно, начиная от путешествия из Далмора домой верхом на черном быке и кончая тем, что выпрашивал на почте у миссис Майр трехпенсовые сладости за полпенни, присовокупляя к этому разнообразные угрозы. Правда, удовольствия болтаться одному в лодке на озере он все еще лишен. Лодка находилась в сарайчике под замком.

Грант поднимался по песчаной тропинке среди сухого вереска, а Пэт шел сбоку и на шаг сзади, как воспитанная охотничья собака, которая ведет себя наилучшим образом. Но по дороге Грант осознал, что идет с неохотой, и удивился этому ощущению.

Что мешает ему радоваться утру, наслаждаться тем, что он идет на рыбалку? Коричневая