Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу? - Денис Викторович Драгунский

Абик с благодарностью, – я, как полный идиот и мерзавец, требовал, чтобы папа передо мной извинился. Господи! Он же болен был, это же были последствия всех этих «кризов» и «микроинсультов», а я этого никак не мог понять.

Но, может быть, не только инсульт был виной этого скандала.

Папа тяжело переживал мое взросление. Да, конечно, он давал деньги на репетиторов, он знакомил меня с человеком, который привел меня на филфак еще когда я учился в девятом классе. Он гордился мной, хвалился моими успехами перед знакомыми, ласково называл меня «книжным червем» за мою любовь ко всякой литературной старине. Больше того! Он мне дал ценнейший совет: «Займись чем-то особенным. Там, где очень мало специалистов. Найди очень маленькую, узкую область, но стань в этой области отличным знатоком». Я поступил на филфак и стал осваивать греческую палеографию и текстологию, читал и сличал византийские манускрипты. Продержался я в этой специальности недолго, но все равно благодарен папе – и маме тоже – за прекрасное, широкое, глубокое и упоительно бесцельное образование. «Ибо, – говорила моя мама, дочь шофера и секретарши, – джентльмен должен знать латынь и греческий, а дальше уж как получится». Не устану благодарить их.

Но все-таки, наверно, в самой-самой глубине души папе хотелось, чтобы я оставался Дениской Кораблёвым, вечно веселым мальчишкой, который скачет вокруг своего молодого, сильного и веселого папы. И поэтому он, простите мне такой грубый психоанализ, возможно, бессознательно не хотел пускать меня в университет. И крепко выругавшись на прощанье (мама шепнула мне: «Он никогда не ругался так. Витя никогда не ругался так при мне и при тебе!»), он ушел спать. А меня мама потащила принимать горячую ванну. И я лежал и думал: вот свариться бы мне тут совсем, что называется, нафиг, и делайте со мной что хотите. Вернее, не со мной, а с этими пятьюдесятью пятью килограммами костистого мяса. Но я, однако, ожил.

36. Экзамен

Утром я ушел, не попрощавшись с папой, и сочинение написал на четыре, что на филфаке практически максимальный балл. А если получил по сочинению пять, тебя обязательно срежут на русском устном и еще по истории добавят – в смысле убавят. Чувствовал я себя, кстати, довольно пакостно. Какие-то следы озноба все-таки были. Но, наверное, и температура тогда у меня прыгнула не из-за простуды. Да и какая простуда в конце июля? Все это было, что называется, на нервной почве.

Экзаменатор – а им оказался легендарный латинист Николай Алексеевич Федоров – вышел на середину зала и сказал: «Если кто-то плохо себя чувствует, температура, живот, голова и все такое, сразу поднимите руку. Я вас отведу в соседнюю комнату, и вас запишут на следующий раз. Следующий раз будет через три дня. Но предупреждаю – это можно сделать, пока я не вскрыл конверт и не объявил тему. А после этого уж извините». На какую-то секунду я подумал: а может, и в самом деле? Меня то в жар, то в холод бросает, зуб на зуб не попадает, настроения никакого… может, и в самом деле… Сегодня четверг, приду в понедельник, заодно еще поготовлюсь. Но решил – нет. Была не была. Сегодня. И правильно сделал. Потому что, когда я спросил у Оли Рязановой (а она с самого начала была назначена на понедельник), какие там были темы, я вдруг понял, что ни на одну из этих тем написать бы сочинение не смог. А в этот раз мне сильно повезло: одна тема была по «Мертвым душам», а «Мертвые души» я знал почти наизусть.

Вообще мне очень везло на экзаменах. На устном русском мне для разбора досталось очень длинное, наверное на целую страницу, но очень простое предложение. Просто сложносочиненное. Поэтому на схеме оно выглядело как цепочка квадратиков, соединенных стрелочками, безо всяких ответвлений, кружочков и треугольников. Просто «и… и… и…». Безо всяких «который», «поскольку» и «в связи с тем, что». Надо было об этом догадаться, и я догадался. Про английский язык я уже рассказывал. Принимала мама моего приятеля Саши Дурново.

А с историей вышло и вовсе смешно. По истории у меня была прекрасная, умная, четкая преподавательница – со своей всячинкой, конечно. У нее не было телефона, и, если я не мог прийти, я должен был предупредить ее непременно телеграммой. Если нет, то я оставался должен три рубля – цена урока. Вполне современный бизнес-подход, который нам тогда казался чем-то чудовищным. Мы с ней прошли все, кроме победы над Врангелем. Почему-то именно на Врангеля нам не хватило времени.

На экзамене мне достался Иван III – ну и, разумеется, «Разгром белогвардейских полчищ Врангеля» – так это было сформулировано в билете. Рядом со мной сидел милый, чуть полноватый юноша. Я его вспомнил – на устной литературе он очень уверенно отвечал что-то по прозе Лермонтова. Я написал на клочке бумаги мелкими буквами: «Врангель» и поставил три вопросительных и три восклицательных знака. Подвинул к нему эту бумажку. Юноша тут же поднял руку, привлекая внимание экзаменатора. У меня все внутри оборвалось. Я решил, что сейчас он на меня стукнет – вот, дескать, сосед просит подсказку – и меня выгонят с экзамена. «Слушаю вас», – сказал экзаменатор. «Скажите, пожалуйста, – вежливо спросил юноша. – В процессе подготовки к ответу можно ли пользоваться школьным атласом по истории?» – «Школьным атласом по истории? – задумался экзаменатор. – Ну да, конечно, да, можно, можно». Этот парень достал из своей папки атлас, полистал его, поводил по нему пальцем, положил на стол, а потом пододвинул ко мне локтем. И я увидел карту, на которой было написано вот прямо как в экзаменационном билете: «Разгром белогвардейских полчищ Врангеля». Там были стрелочки, названия городов, даты сражений и даже, кажется, фамилии командующих армиями. Я отвечал так подробно, бойко и весело, что экзаменатор спросил меня: «А вы, наверно, интересуетесь историей Гражданской войны, да?» – «Да, немножко увлекался в девятом классе», – сказал я небрежно, получая пятерку в экзаменационный лист и поздравление с поступлением. Поскольку эта пятерка была завершающая, сумма баллов у меня получилась 19, а проходной балл был 17 в том году. «Главное, не робей!» – сказал мне в коридоре этот юноша. Я обнял его, и мы наконец познакомились. Это оказался мой сокурсник, одногруппник, будущий товарищ по византийским штудиям, ныне профессор Михаил Бибиков.

После экзамена папа меня встречал на машине – в знак примирения и даже, как я почувствовал, в знак молчаливого признания своей неправоты.

А уже после устных экзаменов меня встречали девушки. Одна после русского, другая – после истории.

Поступив на филфак, я решил,