Даже если всему придет конец - Йенс Лильестранд

– Я приведу кого-нибудь, – повторяет Пума и поворачивается к двери, – это безумие какое-то, он ведь умирает.

Но я удерживаю его руку:

– Никто не придет. – Я чувствую, как по лицу текут слезы, это странно, потому что я не испытываю никакой грусти. – Неужели ты не понял? Никто.

Он обводит взглядом экраны, эта мальчишечья страсть к технике, к тому, чтобы разобраться, как что работает, он хочет разгадать цифры и кривые, хочет, чтобы монитор заговорил на понятном ему языке, я оборачиваюсь к Мартину, вижу, как свет пробивается сквозь грязные стекла и падает на него, губы выглядят теперь совсем зловеще, они уже не лилового, а почти синего цвета, кожа медленно остывает под моими пальцами.

– Ты раньше такое видела? – шепотом спрашивает Пума.

– Что?

– Как кто-то умирает.

Я вспоминаю, как умер дедушка, его тело лежало в такой комнатке при больнице, я была еще совсем маленькая, папа нес Зака на руках, а мама указала пальцем на тихо лежащего дедушку в черном костюме и белой рубашке, горели свечи, дедушкины волосы кто-то аккуратно причесал, стоявший там же священник сказал маме, что я молодец, похоже, очень «уравновешенная девочка», а мама потрогала дедушкин лоб и предложила: «Потрогай тоже, если хочешь; когда мы умираем, то делаемся холодными», но я не хотела, а потом на похоронах включили «Битлз».

Я отрицательно мотаю головой:

– Нет. Нет, ничего такого не видела. А ты?

Он тоже мотает головой и прикусывает нижнюю губу, я понимаю, что он сейчас расплачется, я только совсем маленькой видела, как мальчики моего возраста плачут, я провожу рукой по его волосам и шепчу ему: «Тш-ш-ш, все в порядке, все будет хорошо, ничего страшного».

И мы все стоим, наши руки лежат на руке Мартина, мы смотрим, как жизнь уходит из его лица, мы словно стоим и смотрим в бездну, на неизведанный материк, на природную катастрофу такого масштаба, какой никто не мог себе представить прежде, и я думаю, что такие события сближают людей настолько крепко, что эти связи потом не разорвешь, это общая история, которую никто теперь у нас не отнимет – мы стояли вдвоем, обнявшись, когда впервые увидели, как умирает человек, – и в мире, где полно фальши, не может быть ничего более настоящего.

И тут Пума откашливается и затягивает низким дрожащим голосом:

Л-Х-К, север за тебя стоит,

Л-Х-К, это бело-синий щит.

Слезы катятся по его щекам, рука сжимает шарф.

Л-Х-К всегда вперед идет,

Домой победу принесет,

а Муру пораженье ждет[137].

Ни разу прежде я не видела, чтобы парень моих лет делал нечто подобное, и у меня внутри как будто все сжимается: сердце, легкие, остальные органы, – пока он медленно распевает кричалку, повторяя ее снова и снова, глубоко погрузившись в себя, как будто священник на службе или тот, который в исламе, на минарете, это так красиво, так достойно. Я думаю о маме, о том, как она сидит по вечерам и перебирает на компьютере фотографии для фотоальбома, который так никогда и не доделает, о папе, как он сидит на диване в другом углу комнаты, пялится у себя в телефоне на фотографии, выложенные одной инфлюенсеркой, и кладет телефон экраном вниз, как только я присаживаюсь рядом, но вот оно, то чувство, наконец я понимаю, каким оно может быть.

* * *

Только когда тело становится совсем холодным и застывшим, Пума вспоминает про маму приятеля из его футбольной команды и звонит ей. Через небольшое время она заходит в палату вместе с еще двумя людьми, те другие злятся, и, когда узнают, что мы все время были тут одни с Мартином, вид у них становится совсем измученный. «Такого, черт возьми, не должно происходить, – говорят они, – это черт знает что такое, а если газеты узнают, мы же в Швеции, в конце-то концов», но я успокаиваю их тем, что мы никому не расскажем и что это я сама уговорила пустить нас в отделение, и хорошо, что он умер не в одиночестве, они велят нам уйти и предупреждают, что кто-нибудь, возможно, позвонит нашим родителям, «когда все устаканится».

Мы выходим из больницы, уже вечереет. Мне обязательно надо связаться с мамой и папой, я до чертиков устала от них и от их ругани, может, в какой-то степени поэтому и сбежала сегодня утром от них. Телефон разрядился, а когда мы возвращаемся на станцию, там уже никого нет, народу совсем немного, только маленькие группки печальных людей, в основном стариков, непохоже, что они ждут чего-то определенного. Полицейский беседует с тетенькой, она, кажется, очень взволнована и тычет пальцем в сторону своей машины. Пума кого-то спрашивает, ему отвечают, что движение поездов остановлено из-за неполадок с вагонами, которые долгое время простояли на жаре. Меня накрывает внезапной удушающей волной паники: «Они уехали без меня? Почему они не появились в больнице и не забрали меня?»

Я слезла с мопеда, стою, опустив руки у станционного здания, на асфальте лежат полиэтиленовые пакеты и старый спальник. Голова кружится, жара просто невыносимая, я хватаюсь за стену, чтобы удержаться на ногах.

– С тобой все в порядке? – спрашивает Пума.

Я киваю:

– Конечно. Наверное, надо… просто поесть немного. И зарядить мобильник.

– Поехали ко мне, – говорит он, – что-нибудь придумаем.

Он везет меня к себе домой через маленький городок, на улицах появилось больше людей, они бредут вдоль дорог, сидят на тротуарах, везде витает ощущение подавленности, напряжения, нервозности, стекла витрин разбиты, бензоколонка выглядит так, словно кто-то пытался ее поджечь, перед ней черные от гари кусты и остов сгоревшего автомобиля – от него остался лишь ржавый скелет. Дом Пумы находится в унылом квартале среди скопища таких же домов, перед каждым выровненный широкий газон и низенькие нелепые деревца.

– Тут везде новостройки, – поясняет он, – маме с папой не нравится возиться со старыми домами.

Он ставит мопед, и мы проходим в кухню, Пума кипятит воду, а я заряжаю телефон. Пятьдесят семь пропущенных вызовов, не меньше двадцати эсэмэсок, большинство от мамы, от папы ни одной, и поначалу, пока я их просматриваю, никак не могу понять, отчего у нее так капитально отказали тормоза, кажется, в ее представлении я лежу изнасилованная где-нибудь под бетономешалкой или чего похуже, но тут вижу мое утреннее сообщение: «Еду в больницу с Мартином!» Оно помечено каким-то странным красным цветом, а под ним надпись: «Сообщение не было отправлено», я кричу «черт-черт-черт» и немедленно звоню, в трубке гудки, но никто не отвечает, звоню папе, у него телефон отрубился, в конце концов дозваниваюсь до бабушки, она снимает трубку после