Стервятники - Уилбур Смит

— А где сейчас эта лодка?

— Голландцы, преследовавшие нас, нашли, где мы ее спрятали. И сожгли.

Каждый вечер продолжались эти совещания, потому что силы и выносливость у всех были на исходе. И постепенно Хэл сумел узнать у Альтуды все необходимые подробности.

— А что за люди ушли с тобой в горы?

— Храбрые мужчины и женщины: в нашем отряде три женщины. Если бы эти люди не были храбрыми, то не решились бы покинуть безопасность своего рабства. Но они не воины, за одним исключением.

— Кто же это?

— Его зовут Саба. Он был солдатом, пока его не захватили голландцы. Теперь он снова солдат.

— Нельзя ли послать ему весточку?

Альтуда горько рассмеялся.

— Можно кричать со стен и звенеть цепями. Может, он нас и услышит с вершины горы.

— Если бы мне нужен был шут, я бы позвал Дэниела и он бы нас повеселил. От его шуток тошнит даже собак, но они забавней твоих. Отвечай, Альтуда. Можно ли связаться с Сабой?

Хотя он говорил легким тоном, в его голосе звучала сталь, и Альтуда, немного подумав, ответил:

— Перед побегом я договорился с Сакиной об условном тайнике за пределами живой изгороди из миндаля, чтобы оставлять сообщения друг для друга. Саба знает это место: я показал ему его в тот день, когда возвращался за сестрой. Предположение рискованное, но, может, Саба все еще туда заглядывает в ожидании моих сообщений.

— Я подумаю над тем, что ты сказал, — решил Хэл, и Дэниел, лежавший рядом с ним в темной холодной камере, услышав в его голосе силу и властность, покачал головой.

«У него теперь голос и манеры капитана Фрэнки. — Дэниел удивленно покрутил головой. — То, что делают с ним голландцы, могло бы сломить более слабого человека. Но его парус они наполнили сильным попутным ветром».

Хэл принял на себя роль отца, и все выжившие члены экипажа признали это. Все чаще и чаще они смотрели на него как на вожака, обращались к нему за советами, он внушал им храбрость, решал споры, которые в таких трудных условиях возникали почти ежедневно, и поддерживал искры надежды в их сердцах.

На следующий вечер Хэл возобновил военный совет, прерванный накануне из-за усталости.

— Значит, Сакина знает, где оставить сообщение для Сабы?

— Конечно. Это дуплистое дерево на берегу Эсте, первой реки за изгородью колонии, — ответил Альтуда.

— Аболи должен связаться с Сабой. Есть ли что-нибудь такое, что знаете только вы с ним? Он должен поверить, что сообщение от тебя, а не от голландцев, и что это не ловушка.

Альтуда немного подумал.

— Надо передать «Это от отца маленького Бобби», — сказал он наконец. Хэл молча ждал объяснения, и после паузы Альтуда продолжил: — Роберт — мой сын. Он родился на воле после нашего бегства из колонии. В этом августе ему исполнится год. Его мать — одна из женщин, о которых я говорил. Во всем, кроме формального именования, она мне жена. По эту сторону горько-миндальной изгороди никто, кроме меня, не может знать имя мальчика.

— Значит, у тебя есть веская причина желать, чтобы мы перелетели через эти стены, — заметил Хэл.

Содержание записок, передаваемых Аболи, ограничивалось размером листка, который можно было оставить, не привлекая внимания тюремщиков или Хьюго Барнарда. Хэл и Альтуда часами напрягали ум и зрение при тусклом свете, чтобы сочинить как можно более краткое послание, которое все же оставалось бы понятным. Ответы, приходившие к ним, звучали голосом Сакины, это были вспышки смелости, перемежавшиеся бриллиантами мысли и остроумия.

Хэл обнаружил, что все больше думает о Сакине, и когда она снова, следуя за госпожой, появилась в замке, ее взгляд сначала устремился на леса, где он работал, прежде чем искать брата. Иногда, если на листочке оставалось место, Сакина делала краткие личные замечания касательно его густой черной бороды или минувшего дня рождения. Это удивило Хэла и глубоко его тронуло. Какое-то время он гадал, откуда она могла все это узнать, пока не догадался, что ей рассказал Аболи. По вечерам он постоянно побуждал Альтуду говорить о сестре. Узнавал подробности ее детства, о чем она мечтает, чего не любит.

Теперь, когда Хэл смотрел на горы, он видел, что они покрыты снежной мантией, которая сверкает на зимнем солнце. Ветер с гор бил, как копьем, и пробирал до сердца.

— Аболи ничего не получал от Сабы. — Через четыре месяца ожидания Хэл наконец признал поражение. — Придется не рассчитывать на него в наших планах.

— Он мой друг, но, наверно, давно потерял надежду, — согласился Альтуда. — Думаю, что и жена оплакивает мою смерть.

— Пойдем дальше: нам не помогает стремление к тому, чего нельзя получить, — решительно сказал Хэл. — Легче было бы уйти из каменоломни в горах, чем из самого замка. Кажется, Сакина сумела добиться твоего помилования. Может, она переведет нас в каменоломню.

Они послали записку и через неделю получили ответ.

Сакина не может помочь им сменить место работы; она предупредила, что любая попытка это сделать сразу вызовет подозрения. «Будь терпелив, Гандвейн, — говорилось в письме, самом длинном из всех, — те, кто тебя любит, действуют ради твоего спасения».

Хэл прочитал это письмо сто раз и потом постоянно повторял его про себя. Его тронуло, что девушка использовала его прозвище, Гандвейн. Конечно, и его ей сказал Аболи.

«Те, кто тебя любит»? Означает ли это одного Аболи, или она использовала множественное число намеренно. Значит, кто-то еще любит меня? Имела ли она в виду только меня или и своего брата тоже? Хэл метался между отчаянием и надеждой. Отчего она так занимает мои мысли, если я ни разу не слышал ее голоса? Как может испытывать ко мне что-нибудь, если видела только бородатое пугало в лохмотьях? Но, может, Аболи выступил в роли моего защитника и рассказал ей, что я не всегда был таким.

Сколько они ни строили планы, проходили дни, и надежда угасала. На протяжении августа и сентября умерли еще шестеро моряков Хэла. Двое упали с лесов, одного раздавил упавший каменный блок, еще двое пали жертвой холода и сырости. Шестым оказался Оливер, слуга сэра Фрэнсиса. В самом начале заключения его правая нога попала под окованное железом колесо запряженной быками повозки, на которой доставляли из каменоломни тяжелые камни. И хотя доктор Соар закрепил разбитую кость, нога не заживала. Она распухла и источала желтый гной, от которого исходило зловоние, как от разложившегося трупа. Хьюго Барнард выгнал его на работу, хотя Оливеру приходилось ходить по двору, опираясь на грубый костыль.

Хэл и Дэниел старались защитить Оливера, но, если они вмешивались слишком часто, Барнард становился еще мстительнее. Им оставалось только брать на себя как можно больше работы и держать Оливера подальше от хлыста надсмотрщика. Когда Оливер ослабел настолько, что не мог подниматься на леса, Барнард послал его на подмогу каменщикам, которые обтесывали блоки. Во дворе он постоянно был на глазах у Барнарда, и за одно утро надсмотрщик дважды ударил Оливера хлыстом.