Елизавета I - Кэролли Эриксон

абсолюты; ее язык — гибкость и изворотливость. Они явно представляли собою угрозу для королевской власти, и Елизавета решила положить конец их распространяющемуся влиянию.

Прежде всего следовало отменить еженедельные «моления». Елизавета велела архиепископу Кентерберийскому Эдмунду Гринделу передать соответствующее указание епископам. Но Гриндел заупрямился. Священство должно возвышать дух людей, настаивал он, так зачем же подавлять движение, столь благотворное для духовной жизни? Он не может пойти на такой шаг. Королева, если ей будет благоугодно, может сместить его с должности, но «моления» должны продолжаться. На этом Гриндел не остановился. Попытки Елизаветы управлять делами церкви, говорил он, опасно напоминают попытки папы держать под контролем своих священников. «Не забывайте, мадам, что и вы смертны и, будь вы и великая королева, тот, кто там, на небесах, сильнее». В этих последних словах Гриндела чувствовался сильный пуританский дух. Да не повторит ее величество ошибки библейского царя Иосифа, который, «достигнув силы, открыл свое сердце разрушению и презрел Бога».

Королева пропустила это предупреждение мимо ушей и, с неудовольствием отметив про себя строптивость Гриндела, передала указание священникам через его голову. Архиепископа Кентерберийского временно отстранили от дел, но особой огласки этому Елизавета решила не придавать, ибо если всякий раз, как кто-нибудь из ее подданных выкажет сочувствие пуританам, она будет реагировать слишком остро, то ни на что другое времени вообще не останется. Ведь иногда пуританские взгляды разделял не только Гриндел, но и Сесил с Лестером; Ноллис и Уолсингэм сами были пуританами, и, по правде говоря, Елизавета сильно подозревала, что именно ее непроницаемый и в то же время насмешливый главный секретарь стоял за публикацией «Разверзшегося зева».

В лице Франсиса Уолсингэма, занимавшего свой пост последние шесть лет, Елизавета столкнулась с особенной проблемой. В кругу советников он отличался всегдашней прямотой, ничто не могло остановить его в высказывании собственного мнения. И прямоту эту Елизавета ценила. Однако же всякий раз как он высказывался, королева не могла до конца решить, кто это говорит — убежденный пуританин, раб доктрины, или опытный великосветский дипломат. Ибо Уолсингэм являл собою загадку: суровый борец за чистоту веры — и в то же время аристократ ренессансных времен. Он смотрел на жизнь сквозь призму неизбежности приближающегося конца света, но выражался на изысканном французском, или итальянском, или немецком, или испанском. Его незаурядная образованность — он учился в Кембридже вместе с Джоном Чиком — подкреплялась двухлетними странствиями и научными изысканиями на континенте, что и позволило ему сделаться самым, наверное, искусным и тонким дипломатом елизаветинских времен.

Но, полагаясь в государственных делах на суждения Уолсингэма и его глубокое знание жизни при европейских дворах, Елизавета в то же время ни на секунду не упускала из виду, что его взгляды — это взгляды изгнанника (он был выслан из страны при Марии) и страстного противника дьявольских козней папы. Раскрывая заговоры дома и за границей, он был на высоте, но когда дело доходило до интриг, подводных течений, полунамеков елизаветинской политики, он нередко терялся, особенно если ему-то самому праведное решение вопроса казалось совершенно очевидным.

Судил Уолсингэм о ситуации, в которой оказалась Англия, ясно и недвусмысленно. Католические силы Европы во главе с Испанией, считал он, в непродолжительном времени нападут на протестантскую Англию. Преследуя свои цели, они наверняка задействуют Марию Стюарт (от нее исходит самая главная опасность для Елизаветы, и ее давно следовало бы казнить) и будут опираться на бунтарей-католиков в самой Англии. Поскольку Армагеддон все равно неизбежен, уверял Уолсингэм, надо встретить его во всеоружии. Англии следует решительно выступить против Испании и всех сил тьмы на любой из границ Священного мира — во Франции, где гугеноты сражаются с католиками, в Нидерландах, где голландские кальвинисты выступают против испанского оружия, и даже в Новом Свете. Союз с Алансоном, наследником католического трона, в этом смысле — чистое безумие; это сродни союзу с самим сатаной. Елизавете ни в коем случае не следует выходить за него, пусть ценою будет ее личное счастье и даже продление рода Тюдоров.

В том, что именно Уолсингэм является наиболее решительным противником ее готовящегося брака, Елизавета не сомневалась. Но, с другой стороны, и не могла при всем желании объяснить его позицию лишь слепой приверженностью пуританской вере. Слишком ценила она его ум и государственную мудрость. Вообще-то говорил он так: «Сначала слава Божья, затем благополучие королевы», ставя, таким образом, религию выше патриотизма и преданности монарху, но в этом смысле как раз его позиция была скорее типична, нежели исключительна. Так что следует, как и прежде, полагаться на его дар предвидения, его неиссякаемую энергию — трудился он больше, чем кто бы то ни было из помощников королевы, — и трезвый взгляд на жизнь. Но никакой подпольной деятельности Елизавета не потерпит. Если он действительно хоть в какой-то степени имеет отношение к появлению брошюры Стаббса, следует выразить ему свое неудовольствие.

Стаббса, его издателя и печатника королева распорядилась повесить, но когда дело дошло до обвинительного заключения, разгорелся спор относительно противоправности их деяния. На самом ли деле по закону нельзя обличать жениха, пока он еще не стал мужем королевы? Юристам давно уже не приходилось сталкиваться с таким вопросом — с тех самых пор, как Мария Тюдор вынуждена была стать на сторону своего мужа Филиппа. Иные не могли примириться с мстительностью Елизаветы — один судья даже вышел из состава суда, лишь бы не подписывать обвинительный приговор.

В назначенный день, это было в начале ноября, автора и издателя — печатник был помилован — доставили на площадь перед Вестминстером, где была сооружена плаха. Собралась большая толпа: переступая с ноги на ногу и потирая руки от холода, люди угрюмо ожидали начала кровавого зрелища. Холодно было не по сезону — вероятно, предстояла суровая зима. Повсюду уже говорили о необычных морозах и метелях и о том, что бы это могло означать. Весь сентябрь лили беспрерывные дожди — улицы превратились в сплошные потоки. В октябре пронеслась комета, и все это вместе было сочтено явным предзнаменованием. Смысл его вычислить было нетрудно. Впереди что-то ужасное: либо гибель великого человека, либо война, либо природное бедствие, либо, наконец, брак английской королевы с французским герцогом — настоящее проклятие.

Стаббса и издателя приговорили в конце концов к отсечению правой руки. Первым сделал шаг вперед Стаббс. Он закатал рукав и положил ладонь на деревянную плаху. Присутствие духа не оставило его. Те, кто стоял поближе, слышали, как он произнес: «Молитесь за меня, мой час пробил». Сверкнуло лезвие топора. Несчастный, пошатнувшись от боли и вида собственной крови, сорвал здоровой рукой шляпу и с криком «Боже, храни королеву!» упал без сознания