Черные Мантии - Поль Феваль

– Искуситель! – бормотала дорогая мамочка, прослезившаяся от грядущего счастья. – Конечно, ради блестящего будущего…

Эшалот внезапно прервался, объятый новым сомнением:

– А вдруг малыш откажется от нас, если станет пэром?

– Вот еще! – запротестовал Симилор. – Я, конечно, не обещаю, что он будет лезть к нам с поцелуями прямо на улице. Это было бы неразумно… но он будет подавать нам маленькие нежные знаки из глубин своего роскошного экипажа.

– О большем я не мечтаю! – разнеженно вздохнул Эшалот.

– А потом, сам подумай, с какой стати ему нас стесняться? Мы к тому времени приоденемся во все новенькое…

– Конечно, если он великодушно возьмет на себя такие расходы…

– Он их возьмет на себя, за это я могу поручиться. Давай спать.

Эшалот, в последний раз облобызав будущего пэра Франции, растянулся на тюфяке. Между друзьями восстановилось полное согласие. Минут пятнадцать они еще побеседовали о своих вполне законных надеждах, затем погрузились в глубокие сны, где видели самих себя, сытых и принаряженных, усевших-ся за нескончаемый пир. При всем желании Саладен, их наследник, проданный импотенту, не мог бы сделать большего для родителей. Папа и мама храпели – пустые мозги, пустые желудки. Обегите мир, обыщите Вселенную, нигде, кроме парижских урочищ, не встретите вы столь фантастической породы.

Луна заглянула в оконце и бросила луч на испитое личико малыша: старичок в миниатюре, он был все-таки очень мил. В неприметных складочках, образующих детскую мордашку, уже начинала угадываться саркастическая усмешка Вольтера.

Как они вырастают, эти создания? Тщетно ухоженные дети мрут, и нередко, ведь Париж не назовешь ласковой нянькой, а эти яростно сопротивляются смерти. Подобно грибам, они пробивают землю, затоптанную ногами, норовящими их раздавить. Навались чума, они переживут и ее. Неласковое счастье сорной травы! Кем они становятся, вырастая, эти сыны невозможного? Зависит от случая. И на что может сгодиться такая закалка? На все. Колыбель их окружена Пороком, на их долю выпадает много страдания, но ни одно страдание на этой земле не пропадет даром, особенно если оно посылается сильным.

В бесчисленном множестве своем эти отверженные наверх не выбиваются – они служат подстилкой для нашего общества. Но есть среди них и такие, что отлиты из настоящей стали крепчайшей выделки, способные на великое Зло или на великое Добро, безжалостные или бесстрашные, внушающие ужас или преклонение. Из этого материала производятся большие злодеи, но из него же выходят апостолы, трибуны, поэты. Кем оно станет, это дитя, такое бледное и невзрачное в лунном свете? Картушем или Робеспьером? Бернадоттом? Бомарше? Винсентом де Полем? Париж способен на все. Берегитесь или снимите шляпу!

После того как все уснуло в этой дыре, полной иллюзий и нищеты, дверь квартиры Трехлапого, расположенной этажом ниже, тихонько открылась. Калека из почтовой конторы осторожно выбрался на площадку, загасив в своем жилище свет. Он ползком стал подниматься вверх по лестнице, с необычайной ловкостью орудуя колесиком на своей третьей лапе. Возле конуры Эшалота, он остановился, вслушиваясь, затем пополз по узкому коридору, протянувшемуся под крышей. Добравшись до черной лестницы, он стал задом спускаться вниз по ступенькам и прибыл таким манером на второй этаж.

Перед ним оказались две двери, одна из которых вела на обширные кухни господина Лекока, славившегося гурманством. Калека постучался в другую условленным стуком: шесть ударов с неравными промежутками: три, два, один. Дверь тотчас же скрипнула, и хриплый женский голос отозвался на корсиканском наречии:

– Ну как, убогий, будет ли день этой ночью?

Трехлапый ползком одолел порог со словами:

– Большие новости, мадам Баттиста. Я вкалывал сегодня как каторжный, несмотря на свое убожество. Мне нельзя заснуть, не повидавшись с шефом.

XXIV

МЕЧТА ЭДМЕ

В той бедной комнате, где печальная лампа недавно освещала героические усилия больной дамы продолжать работу, находились сейчас две особы: госпожа Лебер, лежавшая в постели, и ее дочь Эдме, устроившаяся у изголовья. Лампа горела по-прежнему, бросая скудный свет на скромную обстановку, по-фламандски чистенькую и пропитанную неизбывной грустью. В убранстве комнаты не замечалось ни одного предмета, который свидетельствовал бы о потерянной роскоши. Все было прилично, но банально и почти бедно, все, за исключением одной редкой вещи изумительной красоты – на низком комоде расположилась покрытая прозрачной тканью старинная боевая рукавица, украшенная затейливой чеканкой и драгоценными камнями.

Роскошный вид этого шедевра пребывал в резком противоречии с остальной обстановкой, не сохранившей даже намека на былое богатство, исчезнувшее многие годы назад. Когда финансовая катастрофа постигает человека порядочного, он становится бедным решительно и бесповоротно.

Больная вдова и ее дочь были последними представительницами дома Банселля, некогда составлявшего гордость и славу города Кана, богатого банкирского дома, имевшего все, что положено: особняк, замок, кареты.

Многие из вас, вероятно, встречали в бедных домиках или в мансардах красующийся на стене диплом в рамочке, почитаемый как святое изображение. Обычно это единственное украшение крайней бедности, свидетельствующее о скромном триумфе хозяина, потребовавшем много упорства или много крови – такими дипломами отмечаются благородные поступки и подвиги. Ни на какие сокровища не променяют бедняки этот не имеющий базарной цены лист бумаги.

Сверкающая боевая рукавица была вовсе не остатком горделивой роскоши, а дипломом, удостоверявшим честность ее владельца. Покидая Кан навсегда, господин Банселль потратил свои последние деньги, чтобы приобрести этот предмет, красноречиво свидетельствовавший о его невиновности. Боевая рукавица стала для него своего рода символом чрезвычайных обстоятельств собственного банкротства – в прозрачный чехол была упрятана молния, поразившая банкирский дом Банселля.

К моменту катастрофы у дружной супружеской четы Банселлей было четверо детей, в их доме проживала также старенькая мать банкира и его сестра. На семейном совете, состоявшемся сразу после беды, решено было работать день и ночь, чтобы выплатить тяжкий долг, навалившийся на плечи банкира. Это были честные люди.

Господин Банселль переехал с семьей в Париж, он сменил свое прежнее, слишком известное имя на скромную фамилию матери, чтобы начать борьбу мужественную, но почти бесплодную. Супруга его, ожидавшая ребенка, произвела на свет девочку, нашу Эдме, через несколько дней после переезда в Париж. Это была радость, конечно, но смоченная слезами – печальная улыбка, прорвавшаяся сквозь траур. Битва, начатая супругом, была обречена на неудачу: господин Лебер обладал ловкостью преуспевающего финансиста, и только. Для того чтобы сделать что-то из ничего, нужно много упорства и изощренности, а их у него не было. Вскоре он умер, простившись со своей несчастной семьей взглядом, полным отчаяния.