Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

Министры, собравшиеся в тот день в рабочем кабинете царя, понимали, что этот ультиматум, конечно, задевает и Россию.

Великий князь, генеральный инспектор армии, Николай Николаевич и министр иностранных дел С. Сазонов выражали свое возмушение и оба высказывали свое глубокое убеждение: Россия не должна, не имеет права, молча наблюдать за унижением, которому подвергается маленькая Сербия. Нужно выполнять взятые на себя обязательства по оказанию ей помощи, тем более что германская экспансия в этой славянской стране представляла собой и тысячу других опасностей. Войска Николая подтягивались к австрийской границе. Германии только того и было нужно, хотя это и не было никакой военной провокацией, а лишь мерой предосторожности, направленной против Австрии, чтобы немедленно прийти на помощь союзнику, если против него будет совершено нападение.

Царь писал матери: «Если на нас не нападут, мы не станем ввязываться в драку. Совершенно ясно, что Россия пока не готова к войне».

Надменный Вильгельм захлопывал все двери дипломатии. Коварный германский император ночью 30 июля прислал царю такую телеграмму: «Только ты можешь спасти мир в Европе, если остановишь свои военные приготовления».

В полдень, 1 августа Германия объявила о всеобщей мобилизации. Николай направил в Берлин свою последнюю депешу:

«Я понимаю, что ты вынужден провести мобилизацию, но мне хотелось бы получить от тебя гарантии, какие я дал сам, что эти меры не означают войны и что мы будет продолжать вести переговоры о сохранении мира, столь дорогого для наших с тобой сердец. С Божьей помощью наша долгая и испытанная дружба способна предотвратить кро- вопролитие. С надеждой жду твоего ответа. Ники».

Но в пять часов пополудни германский посол граф Пурталес вручил Сазонову ноту об объявлении войны.

Все, жребий брошен!

Императрица с самого начала возникшего кризиса убеждала мужа в вероломстве и коварстве Вильгельма. Она слишком хорошо его знала, презирала его, и все те плохо информированные люди, которые говорили о ее «прогерманских симпатиях» жестоко ошибались.

В то время, когда уже были начаты боевые действия, а германский посол находился на пути в Берлин, Николай получил еще одну телеграмму от Вильгельма: «Прикажи своим войскам ни при каких обстоятельствах не нарушить наших границ и тогда сможешь сохранить мир. Вилли».

И эта телеграмма была получена спустя шесть часов после начала боевых действий. Поздно ночью Александра с Николаем в его кабинете возмущались действиями кузена.

Императрица спросила:

— Ты, конечно, не будешь отвечать на такое предательство, Ники?

— Конечно, нет!

— Он был всегда нам врагом. Твое благородство всегда выводило его из себя. Ведь не ты вверг всю Европу в это безумие, это его рук дело!

2 августа 1914 года в Зимнем дворце царь официально объявил о начале войны с Германией.

В этот яркий солнечный летний день толпа заполнила громадную Дворцовую плошадь. Эта весть, как это ни странно, сняла груз со многих. Все были взволнованны, распевали церковные гимны, издавали радостные вопли, — словно всех охватил непреодолимый приступ патриотизма, который вполне мог ликвидировать глубокий раскол в стране. На берегу Невы, куда должен был прибыть царь из Петергофа, толпилась публика. Вся река была запружена парусными яхтами, лодками, катерами, рыбацкими шхунами. Повсюду развевающиеся знамена, трепещущие ленты в руках…

Когда император с императрицей вступили на набережную у Дворцового моста, они были оглушены мощными криками: «Батюшка! Батюшка-царь, веди нас к победе!»

Рядом с Николаем, одетым в мундир, пехотного полковника стояла Александра в длинном белом платье до пят и слушала восторженные крики толпы. Она подняла повыше поля широкой шляпы, чтобы все могли видеть ее лицо. Следом за родителями шли четыре великие княгини, они чувствовали себя стесненно, но все равно мило улыбались. Не было только цесаревича, у него еще болела нога, и он остался, плача от досады, в Петергофе.

Еще никогда энтузиазм народа, сплотившегося вокруг своего императора в час общенациональной опасности, не был таким бескрайним, искренним, переливающимся через край; он исторгал слезы у всех тех, кто словно очарованные, наблюдали за этим могучим, единым порывом любви к своей родине, к своему монарху. Казалось, что время раздоров, неуступчивых политических требований профсоюзов, глухой вражды оппозиции отступает, уступая место гармоничному могуществу народа, который выражает свое полное доверие, более того, глубокую любовь тому, кто поведет их к победе. Тысячи людей, мужчин и женщин, подхватывали священный гимн старой России «Боже, царя храни!», и возбужденная толпа расходилась перед этой скромной супружеской четой, — он в форме цвета хаки, она в белом платье, как простая офицерская жена.

Волна патриотизма охватывала все на своем пути, — солдатские казармы, университетские аудитории, фабрики, заводы, морское доки, заставляла изменить всех свое обычное поведение. Рабочие сменили красные революционные знамена на иконы и портреты царя. Студенты добровольно записывались в армию. На городских улицах восторженно приветствовали армейских офицеров. В деревнях на тускло освещенные улицы по вечерам высыпали жители всех возрастов, крестьяне увлеченно повторяли громкие слова, которые могли волновать только сердце славянина: «За веру, за царя, за Отечество, за Бога…»

В мгновение ока разбушевавшаяся толпа захватила германское посольство в Санкт-Петербурге. Ворвавшись в здание, возмущенные люди били окна, ломали дорогую мебель, рвали гобелены и картины, выбрасывали на улицу фарфоровую и стеклянную посуду, хрустальные вазы, рушили собрание мраморных и бронзовых скульптур эпохи Ренессанса. Накинув веревочные петли на бронзовых коней, увенчивающих портик здания, эту гордость Вильгельма II, сотни рук принялись тянуть за веревки и сбросили их на мостовую с громадным грохотом, перекрывавшим восторженные вопли негодования и удовлетворения. Теперь царю предстояло ехать в Москву. По древнему обычаю, всегда перед началом войны в Московском Кремле проходил молебен, религиозная служба благословения русской армии. К 17 августа, когда Николай с семьей, прибыл в Москву, весь город кипел еще большим, чем Петербург, энтузиазмом.

Александра, словно лунатик, следовала повсюду за мужем, принимала участие во всех шествиях, всех важных мероприятиях, требуемых короной. Этот бесконечный праздник уже начинал ее беспокоить. Ее материнское сердце, которое всегда чувствовало опасность, угрожавшую ее детям, болело, но она мужественно скрывала все свои страдания. Как могли все эти молодые безумцы выражать такой запредельный энтузиазм перед океаном ненависти, который приводил к преступлениям, кровопролитию, убийствам, продолжительному трауру?