Андерманир штук - Евгений Клюев

Даже и капельки воска от нее не осталось: итальянские свечи умели сгорать полностью.

– И получается, Лев, – подвел итог дед Антонио, что тебя два крючка держат. Тебя одного.

– Двойная страховка, супер! – усмехнулся Лев.

– Да чтоб тебя… – буркнул дед Антонио, – тебя и вообще… молодежь: вы же… вы инопланетяне какие-то!

– Деда… – примирительно сказал Лев, – знаешь, что говорит в таких случаях начитанная Лиза? Она Ахматову цитирует: «И в мире нет людей бесслезней, надменнее и проще нас». Вот, собственно, и все – о молодежи… о поколении.

– Ну-ну.

Любил теперь Лев это дедово «ну-ну»…

Две женщины держали его. Двойная страховка. Смешно. Смешно, что он смирялся с таким положением в пространстве: он – которому не нужно было пространства, не требовалось пространства, который не дорожил пространством вообще… этим внешним по отношению к себе и всегда лгущим пространством.

Две женщины держали его – его, царя зверей и людей, который – мог. Мог, но ничего не делал. И даже не собирался, ибо само все происходит, само. И НИИЧР сам с лица земли исчезнет.

Он опять вспоминал Сэма – нелепейшего, умнейшего Сэма, насквозь пропитанного «дурью» и навсегда потерянного даже для себя.

– Ты же. – извини, Лев, за то, что я сейчас скажу, мне это Лиза по секрету, ее ты тоже извини, – ты же можешь по-другому. ты же можешь – остановить, прекратить, изменить в свою пользу! Так скажи ты мне, какого, какого этого самого ты не делаешь ничего? Ты должен, тебе это для того и дали, мать твою!

Сэм почти кричал тогда.

А Лев только руками развел – и все.

Потому что. потому что как рассказать Сэму, как рассказать хоть кому-нибудь на этом свете о зеркалах. или о том Льве. о львенке, который с ужасом смотрел на пе-ре-пи-ли-ва-е-му-ю Леночку и не знал: удастся ли в этот раз? Который, смущаясь до паники, глядел на деда Антонио, державшего в руках серебряную ниточку, и знал: у деда Антонио может не получиться. И кролик может не образоваться в цилиндре. И голубь может не вылететь из рукава. И ковер может не подняться над ареной. Ах, дед Антонио никогда не знал, чем закончится фокус, и потому превращался в страшного Антонио Феери, который – знал все.

Но с Антонио Феери Лев отродясь не имел ничего общего.

– Я не знаю, что же я все-таки могу, деда! Понимаешь?

– Понимаю. Никто не знает, что же он все-таки может.

Никто не знает. А значит – не трогать. Не касаться. Не бередить. Есть на то не наше разумение, ему и распоряжаться здесь.

Даже если пытать будут – не говори, что умеешь, потому что: не умеешь.

Не говори, что знаешь, потому что: не знаешь.

Не говори, что понимаешь, потому что: не понимаешь.

И – надо отпустить этих двух женщин, которые держат его на двойной страховке. Надо освободить их от необходимости быть с «ними»: Лизе – с домашними ее, ибо беда человеку от домашних его, маме – с Ратнером. Это Лев принуждает их держать крючки, и они держат, потому что там, на дальнем конце цепочки – он: груз, который им дорог. Груз, которому они не дадут сорваться, – даже если крючки вопьются в кожу и дальше – в мясо, в сердце.

Надо отпустить двух женщин на свободу.

– Когда ты собираешься сделать это? – спросила Лиза, возникнув вдруг там, где всегда находился один дед Антонио: спросила прямо, спокойно.

– Завтра.

– Карту только на кухонном столе оставь. Я найду тебя потом, – сказала Лиза.

– Я оставлю. Но ты найдешь меня. Ты найдешь меня по имени.

– Вы, Лиза, и Леночку приведите, дочку мою, – попросил дед Антонио. – А то она одна не сориентируется.

– Я приведу, Антон Петрович. Не волнуйтесь.

Нет, странное, странное, странное они все-таки поколение…

59. СЛОВОМ ЛЕВ

Но надо было еще раз пройтись по Москве. Не по всей Москве: «всей Москвы» не бывает. Надо было пройтись по той, которая есть. Об этом – о последней прогулке по той Москве, которая есть, – Лев с дедом Антонио договорились еще вчера, когда Льву в конце концов удалось убедить деда, что отсюда им пора уходить.

– Ты ведь уйдешь со мной?

– Смешной ты, Лев! Я и так уже… не здесь. – Голос деда Антонио был почти спокойным.

– Ах, ну да…

На прогулку вышли утром – прозрачным, октябрьским – и сразу же, одним им известным путем, попали в Китай-город.

Хотя правы, конечно, те, кто говорит, что нет такого города!

Быстрые девяностые уже готовы были уступать место даже пока не начинавшему учиться ходить новому веку.

Лев не помнил, когда он просто так еще гулял по Москве – густо населенному пункту, в котором тяжело и обременительно жить, но гулять по которому – одно удовольствие.

Так ведь и гуляли они с дедом Антонио когда-то… в старинные года. Или нет, не так: тогда в их распоряжении не было столько Москвы, тогда Москва была поделена, и видимая ее часть выглядела значительно меньше, а о существовании некоторых улиц-улочек-переулков-закоулков они просто и не ведали, «ибо не в той среде родились, Лев, – и слава Богу!» – любил потом повторять дед Антонио.

Зато теперь об этих улицах-улочках-переулках-закоулках, похоже, ведали все кому не лень: стерлись старые границы между городом видимым и невидимым – оба были даже нанесены на карты, и карты продавались где угодно, только вот… зачем они теперь, эти карты! За пределами их, новых с иголочки карт, потихоньку образовывалась уже иная Москва.

Но не все, ах, не все вокруг них были так беспечны в своем отношении к пространству, так никуда не спешили и даже, собственно, никуда определенно не шли, как Лев и дед Антонио.

Москвичи мыкались по городу, последовательно о-с-т-о-л-б-е-н-е-в-а-я: то от непривычного названия улицы, то от совершенно иного расположения строений, то от взявшегося откуда ни возьмись дворца, то от провала на месте бывшего особняка… Кто-то пытался войти в не существовавший больше дом, кто-то топтался около куда-то исчезнувшей парикмахерской, кто-то бросался грудью на ряд плотно примыкающих друг к другу киосков, между которыми всегда-был-проход-я-же-еще-вчера-здесь-шел!

Население столицы кидалось наперерез автомобилям, пользуясь уже не существующими переходами, прыгало в автобусы и троллейбусы давно отмененных маршрутов, садилось на не стоявшие вдоль скверов скамейки, прогуливалось в устраненных к чертовой матери парках, делало закупки в закрытых накануне магазинах, поглощало пищу в только что разрушенных пирожковых и чебуречных, оправлялось в намертво забитых досками туалетах… Но – шарахалось от навязчивых призраков маршрутных такси, боялось заходить в полуоткрытые двери прежде не действовавших церквей, чуралось подвохов в пахнувших свежей краской сберкассах и банках и незнакомых ароматов в расцветших повсюду салонах красоты.

Видимое перестало быть видимым, невидимое вылезло на поверхность, и только тайное оставалось верным своей природе. Прямо на глазах в стеклянную витрину вдруг проваливался вальяжный пешеход с портфелем, сворачивала в отсутствующую подворотню прыткая лань в деловом костюме, возникало из-под земли – все в золоте – лицо-без-определенных-занятий и, переходя дорогу в неположенном месте, исчезало под землю же посреди проезжей части дороги, прямо под колеса машины. На них никто не обращал внимания.

Это была веселая прогулка. Лев – словно ему шесть лет – то и дело восклицал:

– А вот, господа, андерманир штук – другой вид…

– …храм Христа Спасителя стоит! – хохоча, подхватывал дед Антонио.

– Андерманир штук, прекрасный вид – Малый Манеж стоит!

– Андерманир штук, новый вид – Наутилус стоит!

В Александровском саду приглашали покататься на пони, подержать в руках двухметровую змею.

На Арбате потешали публику уличные акробаты, жонглеры, куплетисты.

У памятника Пушкину зачуханные поэты читали длинные политические стихи.

На бульварах не прекращались народные гулянья.

На площади Революции стояла – прямо возле собственного музея – парочка-тройка вечно живых ленинов, рядом с ними – ничуть не менее вечно живые сталины, брежневы, горбачевы, ельцины: с ними со всеми или с каждым по отдельности можно было сфотографироваться на память… на память о чем? О двадцатом веке.

– Андерманир штук, – шепнул одному из ельциных Лев, – другой вид: новый президент стоит!

«Ельцин» испуганно качнулся в сторону, однако тут же и восстановил равновесие.

Все здесь словно возникало по взмаху волшебной палочки, словно доставалось из рукава: как будто Антонио Феери прошуршал черной своей накидкой по Москве, по стране…

– Страшно, деда, – сказал Лев.

– А ты шепни «дед Антонио!» – и все исчезнет.

Решили идти пешком до Усиевича – сначала по неузнаваемой Тверской, потом – по узнаваемому Ленинградскому.

Внешне консервативный Ленинградский явно противился новым временам, то и дело однако убегая то направо, то налево – прежде неизвестными Льву улицами. Воспаленными голодными глазами, которые теперь не нужно было беречь, Лев вглядывался вдаль – сосредоточиваясь на точках, как советовал Устинов. Из точек прорастали высоченные здания – вплоть до ближнего Подмосковья и дальше, чуть ли не до Твери. Новая тайная Москва, куда не будет доступа тем, кто не сможет угнаться за временем.