Повести и рассказы - Иван Вазов

— Да, скончался Рачев… Они с Жоржем были большие приятели, друзья детства.

Тут дирижер танцев подал знак оркестру. Снова зазвучала музыка.

По гладкому полу вихрем закружились черные фраки и полувоздушные шелковые платья.

— Это вальс, его танцуют самые искусные танцоры, — шепнул Балтов Аврамову менторским тоном.

— И много других танцев еще будет?

Балтов вынул из наружного кармана сюртука зеленую бумажку.

— После вальса будет котильон, и на этом программа закончится.

— А что такое котильон? — полюбопытствовал Аврамов.

Балтов описал ему этот танец.

— Ордена и подарки для котильона привезены из Вены, — закончил он свои объяснения.

— А ты почему не танцуешь до сих пор?

— Котильон буду танцевать… Видишь вон ту барышню в голубом платье? Я ее пригласил на котильон.

Но тут Аврамов сильно толкнул его локтем и, устремив глаза на дверь, воскликнул:

— Смотри, смотри!

— Что такое?

В зал входила богато разряженная дама под руку с кавалером, грудь которого была украшена трехцветной лентой.

За ними следовал высокий, элегантный господин во фраке, белом галстуке и перчатках. То был Жорж.

Не успел Аврамов оправиться от изумления при виде Жоржа в этом месте и в этом наряде, как Жорж заметил приятелей и бросился к ним.

— А, и вы здесь? Очень хорошо! Прекрасно, прекрасно. А я нынче, знаете, опоздал, хоть и по уважительной причине… Но все-таки мы с женой поспели… А что, Балтов, котильон еще не танцевали?

— Будут танцевать сейчас, после вальса.

— Слава богу, — радостно и быстро проговорил Жорж, — а то я чуть было не оказался обманщиком: ведь я еще в прошлую субботу, на вечеринке, пригласил на сегодняшний котильон госпожу N. Ну вот, надо мне пойти с ней поздороваться, — пусть убедится, что я сдержал свое слово.

И, легко подлетев к одной декольтированной даме, Жорж низко поклонился ей.

Аврамов потянул Балтова за рукав, и они пошли в буфет. Там Аврамов отвел приятеля в уголок.

— Объясни мне ради бога, что это такое? Я ничего понять не могу, — воскликнул он, в недоумении разводя руками.

Балтов угадал, чем смущен его приятель.

— Ты удивляешься, что Жорж здесь? — спросил он, спокойно улыбаясь.

— Что он за странный человек? Вчера вечером возмущался этим обезьянничаньем, этой комедией, а сейчас сам принимает в ней участие. Значит, он забыл свои собственные слова; как говорится: «лука не ел, луком не пахнет». Только что он похоронил своего лучшего друга, а сейчас идет танцевать котильон… Согласись, что это безобразие, бесхарактерность. Я одному удивляюсь: как можешь ты дружить с подобной личностью?

— Ты не прав, Жорж хороший человек.

Лицо у Аврамова покраснело от негодования:

— Ты смеешься? Вот сейчас я вспомнил, как он вчера заискивал перед этим Даскаровым! А еще говорил, что он в оппозиции!

— Слушай, Аврамов, ты действительно провинциал с головы до ног, настоящий провинциал. Под первым впечатлением составишь себе окончательное мнение о ком-нибудь, а потом падаешь с облаков на землю, удивляешься и ахаешь… Жорж — хороший человек, говорю тебе, его нельзя назвать низким или бессовестным, и он ничем не хуже других хороших людей… Только он поумнее и посмекалистее многих… В душе Жорж действительно оппозиционер, но он не лезет на стену и не бросается со скалы. Какая польза от подобных безумств? Несколько угодливых фраз, сказанных Жоржем Даскарову или своему начальнику, ничего ему не стоят, но они — крепкий щит, которым Жорж защищает свое положение, свой дом, свою жену, свой покой… Геометрическая прямолинейность быстро выбрасывает человека на улицу… Лавированье между подводными камнями — вот в чем житейская философия. Ты говоришь, Жорж нападает на чиновников? И как еще! А ведь Жорж сам не маленький чиновник, и, надо тебе сказать, служит он с тех пор, как в Болгарии раздался первый выстрел русской пушки… и служит по-настоящему. У него уже два ордена, и он представлен к третьему. Он служил при всех правительствах, и все правительства считали его своим человеком… По его мнению, он принесет родине больше пользы, состоя на службе, чем если допустит, чтобы его уволили, и останется не у дел. И все свое поведение он сообразует с этим практическим принципом… Что пользы лезть на рожон, донкихотствовать, дожидаясь, пока тебя раздавят, а потом корчить страдальческие гримасы, скулить, засыпать газеты телеграммами — словом, всячески мутить воду, чтобы поправить свои дела? Право же, это глупо… А ты слышал про Аврамова, архивариуса? Сегодня его отчислили!

— Как? А Жорж его так расхваливал!

— Да, отчислили, чтобы освободить место для кого-то из даскаровских родственников. Его погубили интриги Даскарова. Жорж восхищался Аврамовым, но не посмел, — в этом я убежден, — стать на защиту сослуживца, зная, что все равно не спасет его, раз уж министр решил его уволить. Аврамов, знаешь ли, немножко остер на язык, а по характеру — полная противоположность Жоржу. Зачем же рисковать собой? Сам знаешь: «Своя рубашка ближе к телу»… Но Жорж искренно и глубоко скорбит за Аврамова… Мы с ним сегодня виделись.

— Скорбит? — с насмешкой проговорил Аврамов. — Вот так же он скорбит и о своем друге, которого хоронил сегодня… от великой скорби не мог забыть про котильон… Оставь меня, Балтов!

И Аврамов с отвращением отвернулся, словно стараясь не видеть что-то неприятное.

Балтов подождал, пока он снова не повернулся к нему лицом, и продолжал:

— И нечего удивляться его поведению; оно в духе его житейской философии… Что пользы досадовать и огорчаться, сетуя на непоправимое зло? Аврамова, сослуживца его, уволили; Рачева, друга его, сегодня похоронили… Но Жорж выполнил свой нравственный долг: Аврамова он пожалел в душе, Рачева проводил в последний путь. А сейчас он выполняет свой долг по отношению к жизни: ест, пьет, работает, танцует, ибо из подобных противоположностей состоят все звенья в цепи человеческой жизни… Жизнь коротка, почему же нам не пользоваться ею?

Аврамов смотрел на приятеля со все возрастающим изумлением; он не мог понять, серьезно ли говорит Балтов, стараясь оправдать в его глазах поведение Жоржа, или же смеется над ним? Глаза у Балтова сейчас, как всегда, смотрели спокойно и насмешливо. Это раздражало Аврамова, и он сказал язвительным тоном:

— А чем ты объяснишь, что этот Жорж вчера обливал грязью и Австрию, и немцев, и моды, а сегодня тащит на бал свою жену, разодетую, как герцогиня, в немецкие тряпки, а сам тоже расфрантился, напялил фрак и шапокляк? Ругает иностранную эксплуатацию, а сам поддерживает ее!.. Где же тут логика?

— Все это очень просто, — ответил Балтов. — Он говорит правду и, как любой человек с сердцем, возмущается злом, но живет, как все люди. Ведь он не может переделать мир… Бери его таким, каков он есть. Кто против общества, тот от него бежит в горы. А Жорж не чудак и не дикарь. Он любит пожить, он эпикуреец и хочет пользоваться всеми развлечениями, какие ему предоставляет общество… Волей-неволей мы подчиняемся законам, мы выносим гнет тирании, мы опустошаем свои кошельки, тратясь на дрянные австрийские товары и всякий мусор, но зато сохраняем за собой право ругательски ругать и все это, и немцев, и моды, и общество… Чего ты хочешь? Ведь Жорж обитает в столице, а будучи столичным жителем, он и живет по-столичному. Здесь его среда, его атмосфера. Что же ему делать? Коли на то пошло, твой покорный слуга — птица того же полета.

— Да, но ты, Балтов, не проповедуешь в «Красном раке», ты по крайней мере последователен.

Балтов пристально посмотрел на приятеля, положил ему руки на плечи и сказал:

— И он последователен, говорю тебе — он поступает так, как поступает весь свет, и не отделяет себя от толпы. Он придерживается здоровых принципов: оппозиционерствует, когда возможно; ломает шапку перед кем следует; прикидывается слепым дурачком, когда это разумно; ругает Австрию потому, что все болгары ее ненавидят; с жаром разглагольствует против мод, потому что это в моде; следует моде по той же причине… Словом, скажу тебе, что Жорж — это человек девятнадцатого века. Он болгарский оппортунист — со всеми хорош, всем приятен, всегда доволен. Коротко говоря, это очень умный и обаятельный человек!..

Аврамов, пораженный, пристально вглядывался в лицо Балтова. Но он не видел в этом лице ни насмешки, ни негодования — оно неизменно носило свою ехидно-спокойную маску. Возможно ли, думал Аврамов, что Балтов и правда находит естественным, правильным и даже достойным уважения образ действий Жоржа, этого непонятного, бесцветного и беспринципного человека?

— А как его фамилия, этого Жоржа? — спросил Аврамов. — Я хочу ее запомнить.

— Я же познакомил нас вчера вечером!

— Да, но он не назвал себя, а сразу заговорил о чем-то другом, болтун, и я так и не узнал его фамилии. А потом ты все время называл его просто Жоржем… Так как же его имя, этого ловкача чиновника?