О психологической прозе - Лидия Гинзбург

1 В трактате "Так что же нам делать?" (1882-1886) Толстой объясняет успех идей Гегеля тем, что они "оправдывали людей в их дурной жизни".

Когда мы говорим о толстовском изображении механизмов душевной жизни, мы не приписываем Толстому свои представления. Наряду с индивидуальными, самыми расчлененными движениями души, Толстой любил исследовать именно механизмы (недаром его так влекло к рационализму и дидактизму XVIII века) в их закономерностях, в неуклонности их работы.

В "Воскресении" изображены усилия "искусственного" человека разных социальных формаций, направленные на то, чтобы сохранить "уверенность и самоуважение". Толстому был хорошо знаком механизм "вытеснения", впоследствии получивший столь решающее значение у психоаналитиков. Маслова никогда не вспоминала о Нехлюдове, и его появление грозит разрушить необходимые ей заслоны. "Нехлюдов чувствовал, что в ней есть что-то, прямо враждебное ему, защищающее ее такою, какая она теперь..." Нехлюдов тоже никогда не вспоминал Катюшу, потому что знал "в самой глубине души", что поступил "подло, жестоко", и ему "с сознанием этого поступка" нельзя было бы "считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком... А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом".

Наряду с вытеснением действует и другой механизм: низменная действительность замещается защитными идеальными представлениями. Старый генерал, комендант крепости, где политические заключенные содержатся так, что половина их погибает, говорит о себе: "Царю нужны честные люди", и о заключенных в крепости: "Люди это все самые безнравственные... Он... не сомневался в этом не потому, что это было так, а потому, что если бы это было не так, ему бы надо было признать себя не почтенным героем, достойно доживающим хорошую жизнь, а негодяем, продавшим и на старости лет продолжающим продавать свою совесть".

В споре с мужем сестры, чиновником судебного ведомства, Нехлюдов резко нападает на уголовный суд как на "нелепое и жестокое дело". "- А я вот участвую в этом, - бледнея, сказал Игнатий Никифорович". И Нехлюдов с изумлением видит слезы на глазах этого черствого, неприятного ему человека. Автор через Нехлюдова смотрел на Ивана Никифоровича извне и видел самодовольного судейского, а теперь посмотрел изнутри и увидел человека, защищающего в испуге смысл своей жизни, цепляющегося за то единственное дело, которое он может делать и которое придает ему значительность.

Университетский товарищ Нехлюдова Селенин, когда-то хороший юноша, из атеиста становится искренним церковником, потому что неверие затрудняет ему служебную карьеру и вынуждает постоянно скрывать это и лгать, что Селенину противно. Он взял книги Гегеля, Хомякова и, "естественно, нашел в них то самое, что ему было нужно: подобие успокоения и оправдания того религиозного учения... которое разум его давно уже не допускал, но без которого вся жизнь переполнялась неприятностями, а при признании которого все эти неприятности сразу устранялись". Толстой вообще внимательно следил за уловками разума, находящегося на службе у вожделений. Нехлюдов приехал в родовое имение, и ему вдруг (под давлением воспоминаний) жалко стало дома, сада, земли и заодно половины дохода. "И тотчас к его услугам явились рассуждения, по которым выходило, что неблагоразумно и не следует отдавать землю крестьянам и уничтожать свое хозяйство".

"Уловки" теоретизирующего разума Толстой в "Исповеди" прослеживает на себе самом, с экспериментальным умыслом упрощая собственную душевную жизнь. Так, он утверждает, что его увлечение школами для крестьянских детей бессознательно было направлено на то, "чтоб исполнить свою похоть - учить, хотя очень хорошо знал в глубине души, что я не могу ничему учить такому, что нужно, потому что сам не знаю, что нужно". В "Исповеди" же Толстой говорит, что его удовлетворяло учение о развитии всего сущего, пока собственный ею организм "усложнялся и развивался". Когда же рост прекратился, с возрастом наступил упадок сил, он увидел, что "закона такого никогда не было и не могло быть". Толстой наблюдает, как рассуждения, идеи оказываются "к услугам" желаний и интересов, как, в зависимости от отсутствия или наличия интереса, мгновенно меняются оценки и возникают новые побуждения.

В "Воскресении" зло - это всегда зло и нравственное, и социальное. Поэтому очень важен еще один механизм, механизм приспособления зла к некоторой норме поведения, одобряемой средой, стоящей у власти. От имени Нехлюдова Толстой говорит об этом: "Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, - то... надо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими", то есть надо, "чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно". Так, по Толстому, совершается этическое отчуждение: абстракция социальных функций перекрывает реальность отношений человека к человеку. В "Воскресении" показано непрерывное столкновение, скрещение побуждений разного уровня. Одна из основных художественных задач романа конкретное психологическое воплощение этой этической иерархии. Уже Селенин с его обманывающими совесть религиозно-философскими построениями выше просто бессовестных. Еще выше Нехлюдов, с совестью замершей, но готовой к действию, разрушительному для всего строя его жизни. В "Хозяине и работнике" Василий Брехунов в течение нескольких предсмертных своих часов совершает переход от самого грубого себялюбия к самолюбованию и наконец к слиянию с внеположным, то есть переход к высшей для Толстого действительности сострадания и любви. Сжатый в "Хозяине и работнике" процесс в "Воскресении" развернут на всем протяжении романа. Психологическое содержание образа Нехлюдова - переходы от одного уровня к другому, перебои побуждений; причем от побуждений низшего порядка Нехлюдов, несмотря на свое постепенное совершенствование, не освобождается до конца.

Ситуация суда над Катюшей Масловой, исходная для всего движения романа, содержит в зерне и мотивы будущего поведения Нехлюдова. Сначала сильнее всего "страх перед позором, которым он покрыл бы себя, если бы все здесь, в зале суда, узнали его поступок..." Но одновременно уже работает подымающееся омерзение к зрелищу социального зла, а заодно к "своей праздной, развратной, жестокой и самовольной жизни". Мотивы будущего поведения Нехлюдова: жалость, долг, отвращение к собственной низости и желание быть хорошим, и тщеславное самолюбование тоже. Слезы Нехлюдова - и хорошее, и дурные; "дурные потому, что они были слезы умиления над самим собою, над своей добродетелью". Но задержаться на этом уровне уже невозможно, ситуация затягивает все дальше, порождая все менее отрадные, все более принудительные мотивы. "Если бы он не попытался загладить, искупить свой поступок, он никогда бы не почувствовал всей преступности его... Прежде Нехлюдов играл своим чувством любования самого на себя, на свое раскаяние; теперь ему просто было страшно". Побуждения Нехлюдова непрерывно возникают из исходного желания очистительной жертвы и из желания избежать этой жертвы. Отсюда, например, его зависть к покойной, неомраченной господской жизни. Зависть чередуется с отвращением к этой жизни. Но показаны и душевные состояния более сложные, когда Нехлюдов переживает ценность открывшихся ему новых мыслей и чувств и одновременно поддается привычным светским соблазнам. Mariette, жена петербургского значительного лица, сама не зная зачем, ведет с Нехлюдовым любовную игру. "Потом много раз Нехлюдов со стыдом вспоминал весь свой разговор с ней; вспоминал ее не столько лживые, сколько поддельные под него слова... Они говорили о несправедливости власти, о страданиях несчастных, о бедности народа, но, в сущности, глаза их, смотревшие друг на друга под шумок разговора, не переставая спрашивали: "можешь любить меня?", и отвечали: "могу", и половое чувство, принимая самые неожиданные и радужные формы, влекло их друг к другу". В ходе этой эротической беседы Нехлюдов с полной искренностью и серьезностью говорит об "ужасах острога" и бедствиях крестьян. Столь разные побуждения сошлись воедино, потому что обусловлены они одновременно разного уровня участками психической жизни Нехлюдова - его нравственным просветлением, его чувственностью и привычками человека большого света.

Еще более сложный узел синхронных и разно обусловленных реакций представляет собой сознание Нехлюдова в самом конце, после того как Симонсон признается ему, что хочет жениться на Катюше. "То, что сказал ему Симонсон, давало ему освобождение от взятого на себя обязательства, которое в минуты слабости казалось ему тяжелым и страшным, а между тем ему было что-то не только неприятно, но и больно. В чувстве этом было и то, что предложение Симонсона разрушало исключительность его поступка, уменьшало в глазах своих и чужих людей цену жертвы, которую он приносил... Было то же, может быть, простое чувство ревности: он так привык к ее любви к себе, что не мог допустить, чтобы она могла полюбить другого. Было тут и разрушение раз составленного плана - жить при ней, пока она будет отбывать наказание. Если бы она вышла за Симонсона, присутствие его становилось не нужно, и ему нужно было составлять новый план жизни".