Осень на краю - Елена Арсеньева

– С чего вы взя… – издал было короткий вскрик Шурка, но тут же осекся. Вспомнил, как стоял рядом со Станиславой Станиславовной около дома на Спасской и, захлебываясь, плел ей о том, как он, именно он, обнаружил списки Кандыбина, и углядел странности в адресах, и задался загадкой цифры «2», и обратил на это внимание агента Охтина… Одним словом, как выразился бы какой-нибудь фронтовик-артиллерист, вызвал, дурень, огонь на себя. И едва не был уничтожен превосходящими силами противника. – А… – пробормотал Шурка, – мне теперь многое понятно. Вот, значит, почему вы решили Станиславу Станиславовну непременно взять с собой «на перепись». Вы хотели ее под наблюдением держать?

– Да, – кивнул Охтин несколько виновато. – Вот только появление там Мурзика явилось для нас неожиданностью. Но все, на счастье, обошлось. А то, что после визита к вам Грачевского парочка ваших, так сказать, коллег из «Энского листка» перепугается и события начнут развиваться с опасной скоростью, мы предугадали, оттого и не выпускали вас из-под наблюдения все эти дни и ночи.

– Ночи? – с тем же странным выражением спросил Русанов-старший.

– Ну да. А что? – удивился Охтин. – Вы что же, думали, он ночи напролет в номерах «Магнолия» проводит или где-нибудь на Самокатской площади по трактирам валандается? Нет, господин Русанов, ваш сын – весьма добропорядочный молодой человек, он очень много работает. Да ведь, слава Богу, наследственность у него хорошая.

Видимо, Охтин хотел сделать комплимент семейству Русановых. Однако отец и сын внезапно покраснели.

Шурка вспомнил, как два года назад делал предложение Кларе Черкизовой: «Я готов даже жениться на вас, только бы обладать вами!», а еще некоторые свои мысли относительно Станиславы Станиславовны. И подумал: «Да что же я за дурак, вечно влюбляюсь не в ту женщину, в которую нужно? Может быть, я вообще в женщинах ничего не понимаю?!»

А Константин Анатольевич вспомнил не только Клару, связь с которой длится уже несколько лет, но и девочек из «Магнолии»: Венерку, Кибелку, Милку-Любку и иже с ними. А главное, при слове «наследственность» он вспомнил Эжена Ле Буа, каким увидел его впервые, на пароходе, с которого матросы бросали охапки белой сирени вслед любовнице Ле Буа, жене Русланова Эвелине, а она в то мгновение старательно морочила голову своего рогатого мужа безумными поцелуями… Вспомнил Русанов и приметную черную родинку на шее Шурки, точно такую же, какая была на шее Эжена Ле Буа… и еще вспомнил он заметочку – этакую небольшую заметочку, которую буквально на днях жадно вычитал в какой-то из газет:

«Число убитых при нападении „Цеппелина“ на Париж достигает 24. Из 13 сброшенных бомб одна пробила свод метрополитена, сделав отверстие в шесть метров, другая совершенно пробила трехэтажный дом, третья разрушила половину трехэтажного дома, четвертая – половину пятиэтажного, шестая вызвала значительные повреждения в пятиэтажном доме. Налет не вызвал паники, но возбудил единодушное возмущение. Печать требует возмездия» .

Может быть, чтобы в одном из перечисленных домов оказался Ле Буа? А почему бы нет?

И у Константина Анатольевича стало чуть легче на душе.

Вдруг тренькнул звонок, и на всех троих звук его произвел впечатление электрического разряда. В то же мгновение из своей комнаты вышла сонная Олимпиада Николаевна в халате и папильотках:

– Вы все еще бубните тут? А почему дверь не открываете? Это ведь, наверное, Сашенька пришла.

Русановы и Охтин обменялись мгновенными взглядами. Если бы они сейчас взялись обмениваться не взглядами, а признаниями, то ни один из них – ни один! – не признался бы, что даже думать забыл о Саше и о том, что ее до сих пор – за полночь! – нет дома.

– Так и быть, Даню больше будить не станем, я сам открою, – сказал Охтин, опережая Шурку, рванувшегося к двери.

Однако все высыпали в прихожую.

– Кто там? – спросил Охтин на всякий случай, и послышался Сашин голос:

– Даня, открой, это я.

Охтин чуть усмехнулся, Русанов насторожился.

Дверь открылась. Саша постояла на пороге и шагнула через порог. Мельком посмотрела на Охтина, но, такое впечатление, его даже не увидела, а может быть, и впрямь приняла за Даню. Лицо у нее было какое-то странное, словно бы изумленное. Она смотрела на отца, тетку, брата, но видела, кажется, не их, а что-то иное – поразившее, потрясшее ее.

– Сашенька?! – патетически воскликнула тетя Оля. – Ты что, пьяная?!

Саша пожала плечами, сохраняя на лице то же странное выражение.

– Ты где была? – спросил Русанов, человек более опытный в житейском отношении.

Саша сбросила жакет прямо на пол. Охтин его проворно поднял, словно в самом деле на несколько мгновений преобразился в Даню, и повесил на крючок. Вздохнул, сочувствующе поглядывая на Русановых. Он тоже был человек, опытный в житейских делах. К тому же он ведь вместе с Шуркой присутствовал на поминках, а работа его требовала особой наблюдательности.

– Где ты была?! – начиная нервничать, возвысил голос Русанов.

Саша прошла в комнату и встала у окна. Отодвинула занавеску, посмотрела на улицу, словно надеясь разглядеть что-то в кромешной темноте, прижалась к стеклу губами. И пару минут стояла так. Потом отстранилась, подышала на стекло и мгновенно, одним росчерком, то ли нарисовала на нем, то ли написала что-то…

– Сашенька! – плачущим голосом воскликнула тетя Оля. – Ты где была?!

– В раю, – пробормотала Саша и быстро прошла в свою комнату, осторожно, но крепко притворив за собой дверь.

– Да что же это такое! – возмущенно пискнула тетя Оля.

Отец и сын Русановы переглянулись то ли непонимающе, то ли, наоборот, понимающе… и быстро отвели друг от друга взгляды.

Охтин, который, как любил выражаться господин Смольников, родился сыскным агентом, подошел, словно невзначай, к окну и тоже глянул на улицу. Впрочем, его мало интересовала сгустившаяся вечерняя мгла. Он пытался разглядеть те знаки, которые Саша оставила на запотевшем стекле: то ли рисунок, то ли надпись. К сожалению, там уже мало что можно было разглядеть. Показалось Охтину, или в самом деле там было что-то вроде сердца и какие-то буквы… кажется, И … потом что-то вроде горе … Но при чем тут горе, если она сказала, что была в раю?

Нет, понять тут хоть что-то не мог даже Охтин, несмотря на весь свой жизненный опыт и на то, что родился сыскным.

1917 год

– Ну и тоща же ты! Вон как ребра торчат, ну чисто смертушка! Небось надеешься, что здесь откормят?