Реки горят - Ванда Василевская

Кто и когда пел эту песню? В каких ее пели казармах? Наверно, в тех, на которые в то время с ненавистью смотрели глаза польских прохожих, исподлобья косящихся на мрачные стены.

Кто из тысяч русских крестьянских сыновей, пригнанных сюда по царскому приказу, нашел для этой чужой ему столицы самое ласковое в мире слово «матушка»? Кто пожалел о польской славе, рассыпавшейся в прах под царским сапогом? Когда родились этот простой мотив и эти безыскусственные слова? Может быть, это было, когда окровавленный упал на поле боя польский предводитель Костюшко или когда догорало восстание тридцать первого года. А может быть, и тогда, когда закачались на виселицах тела членов «Национального Правительства» шестьдесят четвертого года?

Застонала матушка Варшава…

И кто расслышал в этой простой солдатской песне биение сердца простого русского человека? Кто вспоминал о ней в Польше во все эти годы ненависти и обид? А ведь русский солдат пел эту песню на польской земле, пел еще годы, годы назад… Кто же ее услышал, кто понял, кто бережно принял, как бесценный дар народа — народу?

Мрачным пламенем догорает столица на той стороне Вислы. И не одни польские солдаты — сибиряки тоже не могут уснуть. Им тоже не дает спать город, о красоте которого они говорят, как о давней, но не вызывающей сомнений легенде.

Быть может, завтра они погибнут в бою за этот город — певец со вздернутым носом, рябоватый брюнет с чубом из-под шапки, скуластый паренек с добродушным лицом.

Быть может, завтра им придется идти по сожженным, разбитым улицам, по развалинам, идти победителями — и вместе с теми, у кого белый орел на шапках, горевать о разрушенном городе.

До боли сжимается сердце генерала во внезапном порыве любви к этим, с белыми орлами, и к тем, с красной звездой на шапке. Носил и он красноармейскую форму — не один год носил ее на своем долгом и трудном тридцатилетием пути в Польшу…

«Эх, дорожка моя фронтовая…» — с нежной улыбкой думает генерал, и глаза его увлажняются.

«Сентиментальный старый дурак», — иронизирует он над собой. Но это не помогает. Чувства не настраиваются на обыденный лад. И кажется, что жизнь не может быть полнее и осмысленнее, чем сейчас.

Только бы еще пройти по улицам Варшавы. Только бы найти среди развалин ту улицу, по которой бегал ребенком. Увидеть знамена, народные знамена на улицах Варшавы, польские и советские знамена, колеблемые ветром свободы!

Увидеть ее живой, с бьющимся сердцем.

Потому что по сути никто не думает о ней, как о городе. А как о самом близком, самом дорогом, самом любимом человеке, который лежит в ознобе ужасной лихорадки. Но он встанет, будет смеяться, посмотрит в глаза всепонимающим, глубоким взглядом.

Нет, неправда — захотелось большего, много большего.

Лежит во мраке Прага, погруженная в сонную, дождливую, октябрьскую ночь. Советские и польские части ждут приказа.

Кому и когда выпадало на долю такое счастье, чтобы исполнилась мечта всей жизни? На твоих глазах, твоими руками свершается долгожданная справедливость. И тебе дано вернуться в места своего детства, неся им в дар осуществленные стремления, которые тридцать лет жгли сердце.

Мгновение назад он мечтал об одном: взглянуть хоть раз на ее свободные улицы. Но сразу же этого показалось мало. Захотелось увидеть ее воскресающей из пепла, зацветающей белизной домов и зеленью парков, растущей, развивающейся. И не только, не только Варшаву.

«Я же еще не так стар, — думает генерал. — Еще могу все увидеть и во всем принять участие. Могу еще работать, ого!»

Что такое старость? Какое значение имеют годы? Ведь по сути лишь теперь начинается жизнь. Нет, никакого значения не имеет то, что на голове нет уже буйной шевелюры, которую когда-то трепал веющий с Вислы ветер. Не имеет значения, что он часто задыхается, поднимаясь по лестнице. Старость — это, пожалуй, тогда, когда уже ничего не видишь перед собой. А он видит. Видит величественную бурную жизнь, которая ждет впереди. Тысячи дел, и тысячи боев, которые надо будет выиграть. Нет, это не старость! И в сущности сколько же ему лет?

Глаза генерала устремлены на противоположную сторону, в темноту и кровавое зарево горящего города. Но они не видят ни темноты, ни пламени. Там, за рекой, встает день новой жизни…

Захотелось самому строить ее с фундамента и до крыши — новую Варшаву, такую счастливую, какой она никогда не была, без покосившихся рабочих бараков, без каморок с гниющим полом, где ютятся многочисленные семьи, без темных переулочков и тупиков…

— Теперь уже скоро! — тихонько поговаривают в потемках солдаты. Но генерал знает: еще не сейчас. Еще выгорят дотла дома на том берегу. Дождь смоет кровь и сажу с развалин. Еще сто раз придется сдерживать нетерпеливые сердца.

Долог был путь от Волги к берегам Вислы. Долог путь от места, где советский солдат победил смерть в развалинах сталинградских домов.

Ни одна пядь земли не досталась даром. Ни один комок ее не дался легко в руки. Реками крови была окуплена свобода каждого клочка земли.

Как бы ни был могуч героический порыв, каким быстрым вихрем ни несла бы волна энтузиазма, — существует суровая военная необходимость.

Орудия, которые необходимо подтянуть. Танки, которые днями и ночами, без отдыха, без сна производят рабочие — там, за тысячи километров отсюда. Солдат, который сейчас еще только пришел в армию и учится владеть винтовкой. Офицер, еще только заканчивающий училище. Недостающие вагоны, разбитые бомбами склады, сорванные и искореженные рельсы. И вражеские дивизии, притаившиеся там, на левом берегу Вислы.

Мелкий снег сыпал с неба, дул морозный ветер, когда они, наконец, вступили в Варшаву.

Солдаты молчат.

Ты ли это, родной город, где были знакомы каждый камень, каждый бугорок на мостовой?

Куда-то вдаль открывается перспектива. Где-то далеко, будто голубоватая тучка, видны какие-то деревья. Что же это за лесок, о котором раньше никто не знал и на который теперь можно смотреть сквозь город? Глаз не натыкается ни на одну стену, ни на одну крышу, ни на одну трубу, заслонявшие прежде этот вид…

Что это за улица? Ее не узнаешь, глядя на груды битого кирпича и больших обломков, через которые приходится перебираться, как через горные хребты.

В мрачном молчании идут солдаты. Сапоги скользят по обледенелым камням.

В прах и пепел обратила тебя рука иноземного врага, Варшава!

В прах и пепел обратила тебя рука тех поляков, которые в сто раз хуже иноземных захватчиков.

Где ты, далекий город, звучавший тысячами голосов, переливавшийся красками, город, как путеводная звезда светивший все эти годы скорбному сердцу? Где ты, Варшава?

Цепь каменных холмов, обрывающихся пропастями, — вот во что превратился родной город…

Но в глухих руинах уже начинают появляться люди.

Женщина толкает перед собой тележку. В тележке — ребенок. Мужчина тащит на спине узел. Идут женщины, неся на плечах или волоча за собой жалкие пожитки.

Солдаты настораживаются: что сейчас будет! Эти слезы, этот плач, эти горькие бабьи причитания над руинами города…

— Говорю тебе, Зоська, это здесь. Наверняка здесь!

— Вздор, это же восьмой номер, — ясно, что восьмой.

— Ну, смотри, решетка от ограды, не видишь?

— И правда! — радуется другая.

И повозка уже остановлена у груды опознанных развалин. Сложена кирпичная стенка, чтобы заслонить от ветра разведенный огонек. Около него суетится закутанная в шаль женщина.

— Смотри! — кричит в это время другая. — Вон там уцелел кусок стены. Здесь можно прекрасно устроиться!

— И даже кровельные листы валяются…

— Вот видишь! Превосходно!

Люди разыскивают места, где были когда-то их дома. Разбивают бивуак на грудах кирпича, под защитой уцелевшего куска стены. Хлопотливо устраивают, укрепляют и утепляют что-то.

— Подвал, вход в подвал, честное слово!

— Эх, если бы еще крыша — почти готовая комната.

— Только не ошибаешься ли ты? Мне все кажется, что наш дом должен быть немного левее.

— Ничего подобного! Ты никогда не умела ориентироваться. Вот я так с завязанными глазами узнала бы!

Между отгоревшими пожарищами, по проселкам и трактам из дальних деревень стекаются обитатели Варшавы. Весело перекликаются:

— Ах, и вы уже дома?

— Разумеется. Чего же еще ждать?

— Видишь, Генек? — толкает солдат своего товарища. — Говорил я тебе! Варшава!..

— Да, такой уже народ варшавяне.

В солдатских рядах выше поднимаются поникшие было головы. Прохожих все больше, они машут руками, приветствуют свое польское войско и русских освободителей. Веселые возгласы с обеих сторон. Штатское пальто в объятиях грубой шинели. Морщинистое лицо старушки, прильнувшее к солдатскому лицу. И лишь теперь — слезы. Слезы радости.