В огонь и в воду - Амеде Ашар

— А хоть бы въ Парижѣ: я вернусь туда прямехонько, какъ только буду въ силахъ переставлять ноги. Чортъ бы побралъ глупую фантазію потаскаться на чужой сторонѣ!

Онъ притянулъ одѣяло подъ бороду и, сдѣлавъ знакъ Коклико чтобъ тотъ подошелъ поближе, продолжалъ:

— Вы знаете, что меня зовутъ Пемпренель…. Значитъ, если вамъ встрѣтится надобность въ моихъ услугахъ, походите только по Медвѣжьей улицѣ и поищите тамъ плохенькій трактиръ подъ вывѣской Крысы Прядильницы. Тамъ меня и найдете.

Онъ глубоко вздохнулъ и продолжалъ:

— Крыса-то-вѣдь я самъ, увы! а ужь и бѣгалъ-то я сколько на своемъ вѣку!… [4] Держитъ этотъ трактирчикъ женщина, которую зовутъ Кокоттой…. Она такая же жирная, какъ я худой, и живемъ мы съ ней ладно. Я скромно прячусь у ней отъ людскаго любопытства…. Когда вспомните обо мнѣ, дайте ей въ руки только клочокъ бумажки съ тремя словами: Пемпренель, Зальцбургъ и Коклико, вѣдь васъ такъ зовутъ, кажется? да напишите ихъ не сряду, а одно подъ другимъ. Я пойму и буду ждать васъ.

— Хорошо, вспомнимъ, сказалъ Угренокъ,

— А теперь спите себѣ покойно, продолжалъ Коклико; время бѣжитъ и намъ пора вернуться къ своимъ.

Онъ высыпалъ на руку дровосѣку, что еще оставалось у него въ кошелькѣ и, сѣвъ на коней съ маленькимъ товарищемъ, поскакалъ назадъ въ долину, гдѣ Монтестрюкъ бесѣдовалъ съ Орфизой де Монлюсонъ.

XXXII

Тишина послѣ бури

Послѣ сказанныхъ принцессой графинѣ де Монлюсонъ нѣсколькихъ словъ, участники въ кровопролитной схваткѣ въ долинѣ, гдѣ встрѣтились Гуго и Цезарь, рѣшились повидимому, избѣгать всего, что могло бы навести ихъ на скользкій путь объясненій. Внимательный и безпристрастный наблюдатель легко могъ бы, по одному выраженію ихъ лицъ, вывести вѣрное заключеніе объ одушевляющихъ каждаго чувствахъ: такъ разнообразно и даже противоположно было это выраженіе.

Поведеніе Гуго совершенно успокоило маркиза де Сент-Эллиса: еслибъ у него и оставалось еще сомнѣніе послѣ разговора съ принцессой, то по одному голосу своего друга онъ бы могъ теперь убѣдиться, каковы именно его чувства. Маркизъ былъ счастливъ, что можетъ любить его по прежнему и особенно отказаться отъ вражды, которая и самому ему была бы и тяжела, и непріятна. Эта новая весна его сердца отразилась въ горячихъ объятіяхъ, которыя Гуго, ничего не подозрѣвая, могъ приписать только радости маркиза отъ неожиданной встрѣчи. Теперь, не видя больше въ Гуго соперника, маркизъ чувствовалъ себя способнымъ на самыя великодушныя жертвы; къ этому пробужденію прежней преданности примѣшивалась впрочемъ и смутная надежда побѣдить наконецъ своимъ постоянствомъ упрямое сердце Леоноры, которая не могла же вѣчно вздыхать о томъ, кто не любилъ ея вовсе.

Что-то гордое и вмѣстѣ покорное судьбѣ виднѣлось на лицѣ принцессы. Она испытывала то внутреннее и глубокое счастье высокой души, которое проявляется вслѣдствіе принесенной любимому существу жертвы. Лицо ея совершенно преобразилось: глаза блестѣли, а въ улыбкѣ сіялъ болѣзненный восторгъ мученика, который отрываетъ съ восхищеньемъ грудь терзающимъ ее ударамъ.

Рядомъ съ ней, опираясь на ея руку, сидѣла гордо графиня де Монлюсонъ, еще взволнованная минувшей опасностью, но тронутая чувствомъ, чистый источникъ котораго изливался прямо въ ея сердце. Она рада была и тому, что любила, и тому, что въ себѣ самой чувствовала отзывъ на эту любовь. Восхищенный Гуго опять видѣлъ въ глазахъ ея тотъ же взглядъ, какъ въ тотъ день, когда она отмѣтила ногтемъ знаменитый стихъ Корнеля:

   Sors vainquer d'un combat dont Chimène est lepris,

но этотъ взглядъ былъ теперь еще теплѣй и еще нѣжнѣй.

Цезарь и кавалеръ держались немного въ сторонѣ, оба взволнованные одинаково мрачными мыслями: ненависть и ревность въ нихъ были отравлены еще сознаніемъ, что они унижены, побѣждены. Весь такъ искусно составленный планъ ихъ, смѣлое похищеніе, дерзкая попытка сдѣлать изъ графа де Шиври герцога д'Авранша и обладателя одной изъ самыхъ прелестныхъ женщинъ во всей Франціи, — все это обратилось въ прахъ, пропало, рушилось отъ простой случайности, въ ту самую минуту, когда удача уже казалась такъ вѣрною и такъ близкою. Змѣи грызли сердце Цезаря. Какая месть можетъ быть достойна его злобы и его гнѣва?

У Лудеака этотъ пожаръ страстей раздувался еще бурей зависти. Онъ видѣлъ передъ собой Монтестрюка, противъ котораго онъ ковалъ уже столько замысловъ и который уничтожалъ ихъ всѣ одинъ за другимъ, какъ будто-бы какой-то добрый геній шелъ съ нимъ рядомъ; подлѣ этого соперника, молодаго, прекраснаго, съ незапятнаннымъ именемъ, съ непобѣдимой шпагой, — онъ видѣлъ итальянку рѣдкой красоты, родственницу самыхъ древнихъ семействъ Венеціи и Флоренціи, которая охотно бы отдала свою княжескую руку бѣдному дворянину изъ Арманьяка и которая не удостоивала замѣтить любви его самого и даже не заботилась объ его существованіи.

Кавалеръ смутно чувствовалъ ея руку въ позорной неудачѣ такъ ловко однакожь составленныхъ плановъ. Онъ не могъ разобрать только, что именно побудило ее вмѣшаться. Его душа не въ состояніи была понять преданности; но ему довольно ужь было понять, что Монтестрюкъ былъ главной причиной той радости, которая свѣтилась въ ея чертахъ.

Еще одинъ человѣкъ стоялъ тутъ же поодаль. То былъ Кадурь.

Арабъ въ первый разъ видѣлъ графиню де Монлюсонъ. По странному стеченію обстоятельствъ, онъ никогда не встрѣчалъ ея въ Парижѣ, а въ замкѣ Мельеръ, когда тамъ былъ Гуго, его также не было. Не двигаясь съ мѣста, съ дрожащими ноздрями, съ сверкающими глазами, напоминая собою конную статую, онъ смотрѣлъ теперь на нее. Онъ былъ ослѣпленъ, какъ правовѣрный, которому внезапно является божество есо въ святилищѣ храма. Лицо его дышало восторгомъ; кромѣ графини, онъ ничего не замѣчалъ; душа его была очарована и вся горѣла на огнѣ, зажженномъ одной искрою.

Въ эту минуту Орфиза взглянула съ нѣжностью на Монтестрюка. Глаза араба вдругъ озарились мрачнымъ огнемъ и бѣлые зубы показались изъ-за дрожащихъ губъ, какъ у тигра, когда онъ облизывается,

Что-то такое, чего сейчасъ не было, зажглось въ глубинѣ души Кадура и сдѣлало изъ него новаго, незнакомаго намъ человѣка.

Въ это самое время показался въ долинѣ Коклико, объ которомъ никто теперь и не думалъ. Онъ повѣсилъ носъ и едва держалъ въ рукѣ поводья, висѣвшіе по шеѣ коня, который тяжело дышалъ. Онъ спасъ Пемпренеля, но не догналъ Бриктайля.

— Это былъ навѣрное онъ, шепталъ онъ, никто такъ не кричитъ: Громъ и молнія! я слышалъ это разъ въ Тестерѣ и никогда не забуду…. Точно вызовъ бросаетъ небо…. Но вѣдь ушелъ же отъ меня!… У его лошади были крылья! Можетъ быть, и лучше, что моя-то отстала!… Мудрецы вѣдь учатъ же, что всегда надо смотрѣть на вещи съ хорошей стороны… Можетъ статься, я былъ-бы теперь мертвъ, покойникъ Коклико, сорванный съ вѣтки цвѣтокъ!… Но зачѣмъ Бриктайлъ здѣсь? — какъ бы онъ тамъ ни назывался, разбойникъ, для меня онъ все-же будетъ Бриктайль, исчадіе сатаны. Навѣрное ужь, не для хорошаго дѣла. И если онъ напустилъ свою шайку на графиню де Монлюсонъ, то что онъ — голова или только рука? правда, онѣ не прочь пограбить; но изъ-за того, чтобъ очистить карету, сталъ ли бы онъ соваться, когда графиню провожаютъ такіе бойцы, какъ графъ де Шиври и кавалеръ де Лудеакъ!… Вотъ это ужь просто непонятно.