Поднимите мне веки - Елманов Валерий Иванович

Оставалось порадоваться тому, что перед дорогой не стал менять сапоги, оставив те, в которых был на поединке с Готардом. Пусть они у меня из-за толстой подошвы несколько тяжелее, но я посчитал, что ноги не станут выскальзывать из стремян, вот и оставил их.

Учитывая траву, получалось какое-никакое, а преимущество. Маленькое, правда, но мне сейчас любое сгодится.

Впрочем, чего это я разнылся? Ни один из поляков и слыхом не слыхивал про десант, так что преимущество у меня на самом деле о-го-го, лишь бы руки не подвели.

Я еще раз прошелся по импровизированному рингу, пиная ногами кочки и прикидывая, в какой угол лучше всего оттягивать противника.

– Я б поболе сотворил, да веревки не хватало – и без того всю извел, даже гашники[88] у стрельцов с портов поснимал, – повинился Дубец, заметив мое недовольство.

– Ничего, – успокоил я его. – Тут и без того раздолье.

Врал, конечно. Места было мало, а с учетом того, что мне никак нельзя сходиться в ближнем бою, крайне мало. Но за неимением горничной придется спать с кухаркой, как поступает один мой всеядный знакомый.

Огоньчик вернулся опечаленный, хотя вести он принес вполне приемлемые – отказались еще двое. Получается, я и пальцем не пошевелил, а количество противников уменьшилось на две трети.

Что до судьи, то поляки выбрали Юрия Вербицкого. Что ж, тоже хорошо, особенно учитывая, что среди поединщиков его не было изначально.

Настроение у меня поднялось, пятеро – это вам не пятнадцать. Опять же Михая среди этой пятерки нет, а потому можно не стесняться в выборе приемов, хотя тоже с умом, а то снова загалдят, что я где-то там нарушил рыцарские обычаи.

Теперь главное – действовать побыстрее, чтоб не затянуть.

И вновь не удержался, чтоб не съязвить:

– Остались, как я понимаю, истинные рыцари, готовые сражаться невзирая ни на что и ничуть не устрашившись увиденного. Одного не пойму – как это тебя, ясновельможный пан Огоньчик, напугали мои руки?

Он открыл было рот, но ничего не сказал, лишь досадливо махнул рукой и потерянно побрел обратно к своим.

И понеслось…

Ожидая от мира-кота любого подвоха, я страховался как только мог, атакуя лишь наверняка и стараясь использовать любую неровность почвы, не говоря уж про кочки, в свою пользу.

С первым получилось совсем удачно и быстро, что тоже немаловажно. Правда, прием был слишком резким – перестраховался – поэтому в левой руке ощутимо загорелось.

Стрельцы весело загомонили, да и поляки, во всяком случае, некоторые из них, облегченно улыбались.

Зато второй, самый большой и могучий, шел на меня как танк, завалить который мне стоило немалых трудов. Управился, но, когда Юрий Вербицкий торопливо заявил: «Поражение», – я, встав со своего противника, невольно поморщился от боли, а взглянув на левую руку, обнаружил, что началось.

Рана вскрылась, и кровь, пропитав повязку, расползлась по ней большим алым пятном.

Получалось, теперь все решает скорость, потому что предстояло одолеть еще троих.

Следующим оказался не особо поворотливый, но чертовски устойчивый на ногах шляхтич. Кулаки все чаще мелькали в опасной близости от моего лица, и мне невольно приходилось несколько раз подставлять под удар многострадальную левую.

В плечо при этом всякий раз ударяла новая волна боли. Пока еще терпимо, если бы впереди не маячили два поединка, а чтобы выиграть в них, предстояло поскорее закончить с этим ванькой-встанькой.

Пришлось пойти на риск и еще раз прибегнуть к «мельнице», где самое главное не сила рук – они только держат противника, а сила ног и резкость, чтобы хватило инерции для полета.

Мне удалось, но когда Вербицкий громко объявил о признании поражения паном Стравинским и я поднялся на ноги, то увидел, что повязка на левой руке окрашена в алый цвет сверху донизу, причем кровь настолько сильно выступила, что даже синий жупан на шляхтиче оказался изрядно вымазан.

Остальные тоже это заметили, поскольку радостные крики как-то быстро и резко стихли, сменившись испуганной тишиной.

Насколько меня хватит, я не прикидывал. Определенный оптимизм внушала правая. Та была еще в порядке, хотя и относительном, поскольку на ней тоже проступило пятно, но по сравнению с левой так, мелочи.

И боль…

Это само собой – куда ж без нее, родимой.

Тут тоже контраст. В правой я вообще ее не ощущал – если и была, то ее напрочь забила левая, которая теперь не горела, а дергала, словно клещами, намекая, что пора заканчивать.

– Еще чуть-чуть, – строго сказал я ей и застыл от удивления, потому что четвертый шляхтич вышел лишь для того, чтобы отрицательно помотать головой и… отвесить мне уважительный поклон, после чего вновь удалился за веревки, а судья громко крикнул: «Поражение!»

Кстати, остальные ляхи встречали шляхтича, отказавшегося от боя, радостно, тут же кинувшись обнимать и хлопать по плечу, словно победителя, да и сам он держался горделиво, будто и впрямь одолел меня. Воистину, иногда нужно проиграть, чтобы… выиграть.

Это было уже совсем здорово, потому что я ощущал, что меня ведет и на двоих сил ни за что не хватит – тут с одним бы управиться.

Пятый же – тот самый здоровенный Кшиштоф – уже обнаженный по моему примеру по пояс, на ристалище выходить не торопился, но не потому, что колебался. Ему попросту не давали этого сделать.

Целых пять человек, включая Анджея и Михая, стояли перед ним, не давая пройти, а Огоньчик что-то торопливо втолковывал этому бугаю, часто тыча пальцем то в небо, то в мою сторону. До меня доносились лишь обрывки фраз, но и по ним стало ясно, о чем речь:

– Не отказаться, но отложить… Если ты считаешь себя рыцарем… Ты только посмотри…

Разумеется, при указании на небо упоминались и Езус Мария, и Матка Боска Ченстоховска, и еще какие-то святые, но шляхтич, упрямо замотав головой, все-таки вырвался из объятий товарищей и решительно потопал в мою сторону.

– Сразу после него со мной! – вдогон ему отчаянно крикнул Огоньчик. – Подумай, Кшиштоф! И от меня ты пощады не дождешься, клянусь тебе в этом всеми святыми!

Шляхтич его не слушал. Перевалив через веревку, он вырос передо мной и с ненавистью уставился мне в глаза.

– Ну все, князь! – хрипло выдавил он. – Теперь тебе уже никто не поможет. Будешь знать в следующий раз, на кого ноги ставить.

Вот оно в чем дело. Не иначе как Готард его родич, а может, даже родной брат. Получается, и тут потерька чести. Как с ума посходили из-за нее.

– А теперь все! – продолжал он. – Теперь твоя Любава, коя… – и далее сочный польско-русский мат, – в следующий раз заменит повязки покойнику.

– Как ты ее назвал, повтори? – недобро прищурился я.

Зря я так сказал. Он не испугался, а повторил, причем на сей раз выразившись еще громче, а также более красочно и емко, а для верности даже ткнул пальцем в стоящую за веревками девушку, чтобы уж совсем ясно было, о ком идет речь.

Я покосился на бывшую послушницу, которая, закрыв лицо руками, тотчас же побежала к своему возку, и заметил Кшиштофу:

– А теперь, навозная свинья, я буду тебя убивать и, боюсь, никакого пана Вербицкого при этом не услышу. Но вначале ты попросишь прощения у нее.

Он радостно осклабился, посчитав, что вывел меня из себя, и украдкой глянул на мою левую руку. Ну да, я и сам знаю, что там вообще завал. Кровь уже стекала мне в ладонь.

О намерениях Кшиштофа я догадался через минуту. Он не атаковал и лишь стремился всячески отклониться от моих ударов, собираясь любой ценой выждать еще несколько минут, чтобы осталось подпихнуть, и я сам бы послушно лег на траву.

– И твоим тоже не поспеть, – злорадно заметил он на исходе второй минуты, кивая мне за спину.

Я оглянулся.

Так и есть. К Вербицкому стремительно не бежали – летели сразу трое. Впереди всех Дубец, следом сносил не успевших посторониться Чекан, и за ним, как за ледоколом, вприпрыжку семенил Андрей Подлесов.