Избранное - Дюла Ийеш

Нельзя сказать, что предала или из низменных человеческих побуждений покинула верхушка буржуазии — и вообще буржуазия — нашу аристократию. Нередко и сама история творит низости, да и как ей удержаться, особенно если она закусила удила.

Английская и французская знать, как только ходом истории она ставилась в критическое положение, ценой больших или меньших уступок устраивала себе вливание буржуазных кровей. С венгерской земельной аристократией произошло иное. Она оказалась уже настолько изжившей себя, настолько внеисторической, что даже гитлеризм не имел на нее никаких видов. Более того, он намерен был попросту смести ее, чтоб заполучить для целей своей расистской экспансии огромные, относительно малозаселенные степные просторы. Для этой акции у гитлеризма имелся наготове и соответствующий предлог, а именно: упомянутая земельная аристократия настроена проанглийски, в результате многочисленных браков тесно сроднилась с финансовой плутократией еврейского происхождения и не является, таким образом, чисто арийской. Когда советские танки появились в Карпатах, у крупной буржуазии, состоявшей в коалиции с венгерской аристократией, практически не оставалось власти.

Она бежала — когда еще можно было бежать — на Запад или оказывалась в положении узника, обреченного на гибель. Отчего же не бежали аристократы? С немцами, с гитлеровцами — в кромешный ад их последних дней? Аристократы не предугадали вовремя крушения всего мирового порядка. Да и земельные владения труднее перевести на заграничный счет, нежели банковский вклад. Это принято формулировать так: «Земля привязывает к месту».

Даже в Будапешт они не могли бежать, потому что сами будапештцы, кто сумел, бежали в провинцию от бомбежек и осады.

И вот в итоге аристократы оказались поставленными лицом к лицу с народом.

Так сложилась, пожалуй, дотоле небывалая историческая ситуация, даже самою своей абсурдностью возрождающая справедливость, то есть, иными словами, сложились на редкость поучительные общественные отношения. Венгерская аристократия в течение многих столетий испытывала истерический страх перед тем слоем, которому была обязана собственным благополучием и самой своей баснословной исключительностью, перед теми, кого она заставляла трудиться в своих имениях. Ее страх был вполне обоснован, ибо этот общественный слой аристократия угнетала с жестокостью, о какой ныне можно прочесть только в легендах и сказаниях, выжимала из него все соки, нещадно унижала его. Больше, чем некогда крепостных. Такое не проходит безнаказанно. Слов «граф» с вступлением в литературу Эндре Ади[108] будило в каждом думающем венгре два инстинктивных желания: сплюнуть и бросить соломенный факел. С этим духовным рефлексом у нас в стране выросло целое поколение интеллигенции — то самое поколение, которое, как и всюду в Европе, составлялось уже не из дворянских отпрысков, а было по преимуществу крестьянского или рабочего корня. Наша взыскательная литература — под бронею своей взыскательности — таила приверженность к народной теме: поджоги замков, воскрешение процесса Дожи, то есть возвеличение сожженного на железном троне, гимн многим мученикам, посаженным на кол.

Все эти настроения дошли до крестьян.

И тогда по стране раскатом грома прокатилась могучая сила, которая сорвала запоры с самых тяжелых ворот замков и лишила их обладателей оружия, казалось пригодного к любому случаю.

Тех знатных господ, что больше не пользовались правом первой ночи, ибо могли пользоваться своим правом в другой, более удобной и утонченной форме, сила эта выставила — в чем мать родила — перед толпой их слуг, третируемых, как в средневековье, но просвещенных в духе века нынешнего.

И не просто бросила их в толпу, но и ткнула в них пальцем: вот они, делайте с ними что угодно!

— Отцу не терпится узнать ваше мнение о теперешней ситуации, — доверительно сообщила мне молодая графиня.

Я не ответил. Именно потому, что слишком много мыслей пробудилось во мне.

3

Мы тронулись с пусты спозаранку, чтобы избежать самого пекла. Миновав выгон, мы прошли через посадки акаций — во времена моего детства их называли «охотничий парк», — а затем углубились в сосновую рощицу, тоже посаженную. Изготовившееся к жаркой схватке солнце слало сквозь деревья пока что косые, но уже слепящие стрелы лучей. Мы были по-летнему легко одеты. Тень заставляла зябко вздрагивать, на открытом месте лучи солнца обжигали кожу. Знакомые лесные запахи — всё, как в прошлом. К тому же день был воскресный, и это чувствовалось даже здесь, среди зелени. Праздничное, как и встарь, воскресенье.

Через цепь невысоких холмов мы вышли к просторной, в несколько километров, речной долине: по одну ее сторону — Шио, по другую — Шарвиз плавно текут бок о бок, рукав к рукаву, перемигиваясь плесами от Мезёфёльда до низин Шаркёза. Изобильная, словно райские кущи, перемежающаяся тучными нивами плодородная сторона. Вздымаясь вверх в таинственных токах чистого, напоенного влагой воздуха, даже сюда, в лесную глушь, долетают из шести-семи отдаленных сел ранние колокольные перезвоны, чтобы слиться здесь воедино, в этом точно бы уготованном им заветном краю. Все они — добрые старые знакомые моего детства.

— К первой обедне, в Борьяде.

И — не прошло минуты — вплетаясь в более ранние звоны, подобно тому, как девушки вплетают в косы прядь за прядью:

— В Бикаче зазвонили. А теперь в Богарде.

— Забавные здесь названия сел! Борьяд, Какошд, Тинод, Агард! Вы не обращали внимания? Даже Тевел есть[109]. Словно в одном селе держали только петухов, в другом — борзых или верблюдов.

Графиня была в хорошем настроении. Прогулка доставляла ей удовольствие. Встретив канавку, даже довольно широкую, она, не задумываясь, перепрыгивала через нее. Женщине было лет тридцать, может быть с небольшим.

Наши воспоминания обращались к одним и тем же холмам, полям, уголкам леса. Я провел здесь детство, она — первые годы замужества, словом, оба — счастливую пору жизни, хотя и в разное время. Вскоре мы уже беседовали непринужденно.

Мы снова углубились в лесок, а потом вышли на лужайку, где некогда случилось одно из удивительнейших событий моей жизни. Я поймал — сам, своими руками! — зайца. Было мне лет восемь, и не знаю уж, зачем забрели мы сюда с Клари, помню только, что у нас была игрушечная тележка, смастеренная дедом, — точная копия крестьянской телеги. (Тогда еще в пусте игрушки были не магазинным товаром, а поделками отцов и, конечно же, дедов — самым вожделенным предметом для ребятишек.) Вдруг в высокой траве я заметил большущего зайца. Шутки ради я побежал за ним, уверенный, что он мигом припустит наутек. Но заяц как бы нехотя скакнул несколько раз и приник, чтобы спрятаться. Мы схватили его, затолкали в тележку, закидали сверху травой. Даже детским своим умишком мы понимали, что дичь ловить запрещено. Принесли добычу домой, вызвав вместо радости страх: а вдруг дознаются?! Так и не убили мы зайца, мать попросила одного из подручных отца отнести его обратно в поле и выпустить.

Наверное, заяц был хворый (потому, думаю, он так легко и дался в руки), или же нам попалась зайчиха перед самым окотом.

— Вон там это случилось.

— А меня где-то здесь чуть не сбросила лошадь. Я стреляла с седла.

— В этом качественное отличие наших воспоминаний.

— Велики из нас графы!

Свекор графини был офицером, служил вне Венгрии, женился в Праге. В жены взял княжну.

Сейчас, направляясь к ним, я спохватился: что, собственно, мне известно об этих никогда не виденных мною людях, пригласивших меня в гости? Даже то, что я знал, я знал понаслышке, из сплетен и перешептываний прислуги, и сейчас этот темный источник смущал меня. Ведь, должно быть, оттуда дошел до меня слух, что старая графиня, разгневавшись, запрещала называть ее «ваша милость», в таких случаях — очевидно, как в девичестве — ее следовало величать «ваша светлость».

— Как приняла ваша почтенная свекровь новое положение?

— В конечном счете — великолепно! Венгры ее не съели! Она ужасно боялась венгров.

Из-за своего деда.

Я не понял.

Графиня, чья мысль была почти столь же проворна и непринужденна, как и походка, с готовностью снабдила меня пояснениями: без всяких расспросов с моей стороны, ободренная одним только вопрошающим взглядом, она сообщила мне уйму сведений и пополнила мои знания о ее семье и сословии подробностями, в которых теперь уже не было ничего зазорного.

Граф дослужился в армии до очень высокого чина. Был офицером генерального штаба. Начальником штаба второй армии в боях на Изонцо.

В то время немало герцогов и других титулованных особ назначалось командующими войсками, генерал-фельдмаршалами, которые принимали парады, совершали инспекционные поездки.