Дети леса, дети звезд - Мерри Джинн

Грин, в свою очередь, на такое отношение не обижался, ответно зачислив почтенных докторов в «старейшины», и старался говорить с ними так красиво и многозначно, что доктора только зубами скрипели, обращаясь к мастеру Тессу за поддержкой.

Настоящие проблемы начинались, когда с разъяснениями затруднялся даже Серазан, а это происходило хоть не и столь часто, но все-таки не менее пяти раз в день. Тогда черный мастер мрачнел совсем, речь его становилась хлесткой и язвительной. Грин немедленно сердился, надувался, и мастер с учеником расходились по своим спальням, пару раз не пожелали друг другу спокойной ночи, чтобы с утра встретиться как будто ни в чем не бывало.

А за стенами базы зима была в самом разгаре. Снежные сумрачные дни сменились яркими, морозными настолько, что замерз даже небольшой водопад неподалеку, превратившись в причудливо изогнутую сосульку. Дороги замело. Деревья на склоне гор казались небрежными черными каракулями, нарисованными рукой великана. Грин полюбил в свободные минуты сидеть на самой высокой точке базы — на куполе — пока не замерзнет. Сфинкс, конечно, мог бы применить магию, но тратить свои способности на мимолетный комфорт считал неправильным.

Его задумчивости были определенные причины: узнав об отце-Драконе, мабрийцы захотели записать имя такого замечательного существа и правильно обозначить планету в каталогах. Грин согласился с их логикой, и с легкостью назвал имя Дракона: это оказался полу-вой, полу-рычание, состоящее из причудливого сочетания гласных, шипящих и носовых звуков. Вдобавок имя это надо было проговаривать примерно минуту, и сокращать его Грин никак не соглашался, мотивируя это уважением и почтением к создателю.

Мабрийцы слегка покривились и перечислили способы поименования других планет: по именам их открывателей или исследователей, географическим или топологическим признакам, и так далее — но тут заупрямился уже Грин. В его представлении назвать отца-Дракона чьим-то другим именем было так же немыслимо, как и заставить планету расписаться для существ, ее же населяющих. И вот Грин подолгу медитировал на самом высоком куполе, почти что на голове у Морана, то напоминая памятник самому себе, то летая наперегонки с воронами, чтобы размять крылья. Короткого имени у Дракона не было, да оно было ему и не нужно, но Грин упрямо искал хоть какое-то решение проблемы. Безрезультатно.

Тердори Дийс и Морэмирис Ренн на улицу не вылезали совсем. Когда «мальчишки» не было рядом, они вдвоем, часто даже не договариваясь, пересматривали файлы Дорра. До того Ренн и Дийс рассматривали собранные коллегой материалы в свете им же сделанных из них выводов и обобщений, но теперь ученым пришлось всерьез разбирать те сырые источники, в которые они прежде влезали исключительно из любопытства — скрасить долгие и сверхдолгие периоды вынужденного безделья, посмотреть, на что похожа работа старого друга, и поудивляться, как он умудрялся извлекать из этого материала столько внятной и ценной информации.

А им, неспециалистам, удивляться было чему, потому что «материал» в большинстве случаев состоял из необработанных сказок и легенд, которые по стилю очень напоминали Грина с его словесными загибами. Дорр, разрабатывая каждую из своих теорий, в одном и том же тексте находил по нескольку значений, и теперь уже Ренн, читая исследования и соотнося их с материалом, начинал понимать, что умение вкладывать в рассказ по нескольку смыслов было очень характерным для местных жителей. Грин тоже следовал этому правилу, у него не всегда хорошо получалось, оттого и возникали трудности с пониманием.

Каждый раз, начиная работать с источниками, особенно в той части, которая касалась магии, Ренн вспоминал слова пернатого мальчишки: «Я — ученик черного мастера и воплощенная фантазия на самого себя». Это было определение одновременно точное и бесполезное, и доктор Ренн не мог не злиться на людей, которые прилагали столько стараний к тому, чтобы превратить обыкновенные слова в ловушки для здравого смысла. Теперь-то он хорошо понимал Вульфрика Дорра, но легче от этого не становилось.

Не сразу, но постепенно, с поддержкой мастера, Грин все-таки пообвыкся — даже не с работой, а с непохожестью мабрийского уклада жизни на все, что он раньше знал.

Внутри куполов с их оптимальными температурами в помещениях природы словно не существовало, а Рон привык каждый день сверять свои действия с погодой; база жила по ощутимо строгому режиму, и даже работала по нему, что, с точки зрения сфинкса, совсем никуда не годилось. То есть уже с третьего «переработанного» вечера почтенные доктора ненавязчиво вспомнили о том, что существует распорядок дня, не засиживались заполночь — а Рону лучше читалось именно вечерами, — въедливо следовали своим планам, не давая Рону перескакивать с предмета на предмет — возмутительно педантично!

Это уже было тяжело, а Рональд Грин вдобавок привык к бытовым обязанностям, когда руки дают отдых голове, но в этом облегчающем жизнь развлечении ему было отказано. Пришлось отговариваться тем, что необходимо периодически проминать крылья. Такое «проминание» иногда длилось весь короткий зимний день, после чего сфинкс с независимой мордой заваливался в лабораторию, старательно не замечая раздраженно-понимающие взгляды мабрийских «старейшин».

Особенно смущали Грина перерывы на чай. Для мабрийцев они были обычным делом, а он с неохотой отрывался от чтения, недоумевал, почему, как, отчего с кружкой горячего и печенькой в руках ученые как будто снимают маски озабоченности и отодвигают любую проблему, которую только что разбирали, переключаясь на что-то не менее важное, но явно более личное. А потом случилось чудо — он вдруг нашел себе подходящую чашку.

У каждого из ученых в отделе посуда была своя, любимая. Подходить с напитками к терминалам было нельзя, но зато прерваться, заварить травы и прихлебывать понемногу — о, у Дийса и Ренна это составляло целый ритуал, и Тесс к ним сразу же присоединился.

Кружка Дийса была мабрийская, полуармейская с подогревом; Ренн пользовался местной, присланной когда-то и откуда-то Дорром: обожженная глина с черным узором; Тесс приволок свою из комнаты, а Грин усмотрел — на самом деле среди экспонатов архива, но кто бы ему отказал? — кружку из своего родного края, белую, блестящую, с прорисованными дроздами и яркими ягодами горбины по ободку. Он просто не мог ее не взять, такую обыкновенную когда-то дома, и такую уютную здесь, в архивном блоке, среди экранов и голограмм чужого народа.

Однажды, во время одного из таких перерывов он рассказал мабрийцам о переправе Зурташ — сам не зная, почему, и очень удивился, когда Ренн вдруг посерьезнел и «снял» его рассказ по всем правилам: голосовой файл, расшифровка, карта маршрута, сноски. Про салковские заводы мабрийцам было известно давно, а вот за происшествие на переправе Ренн и Дийс ухватились намертво. Во-первых, это был свежий конфликт, и Грин оказался очевидцем; во-вторых, непонятно было, кто там прав и чем все закончится; в-третьих — и в главных — были убиты люди!