Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

смеются. Они как школьники, отправляющиеся в экскурсию. Без взрослых. Взрослый — Тьери. И Арлетт говорит:

— Хорошо, что Ривуар уехал вперед.

— Почему хорошо? — недоумевает Люка.

Арлетт краснеет и не отвечает. Да, они очень веселы. И Люке тоже становится весело. Она смеется вместе с ними. Они очень нравятся ей. Она работала с ними целую зиму и совсем не знала их. Они казались ей шумными, вульгарными, а они просто веселые, милые, молодые. И совсем не злые, не завистливые, как говорил Тьери.

Давиэ смотрит на нее:

— Вот вы какая. Вы казались мне такой сдержанной и гордой.

— И противной, — быстро добавляет Арлетт. — Да, Дэль, не сердитесь. Мы все вас терпеть не могли. А вы премилая. Хотите, будем друзьями?

Наивное «хотите, будем друзьями», протянутая рука, совсем как когда-то в школе. И Люка, пожимая протянутую руку, говорит совсем как когда-то в школе:

— Ужасно хочу. Со всеми вами хочу.

На ночь переходят в спальный вагон. Место Люки в одном купе с Арлетт, и это очень приятно. Так хорошо, что не надо расставаться с этим новым милым другом.

Арлетт долго возится возле умывальника, потом поворачивается к Люке:

— Как эта штука открывается?

Но Люка тоже не знает.

— Я никогда не путешествовала так роскошно, — сознается она. — Надо спросить у проводника.

— Нет, только не у проводника. Он сейчас же поймет, что мы за птицы и в каком классе привыкли ездить. Я позову Жермену.

Жермена, уже успевшая надеть китайский, расшитый драконами халат, открывает умывальник, гордясь своей опытностью.

— Вот, дети, учитесь жить. Видите, как просто. Я была еще гораздо наивнее вас три года тому назад. Даже войти в вертящуюся дверь не умела — совершенный увалень. — И она, смеясь, уходит к себе.

Люка уже лежит, но Арлетт еще вертится перед зеркалом, ощупывает все, проводит рукой по полированному дереву.

— Как красиво. Я так ждала этой поездки. А вы?

Люка кивает:

— И я…

Конечно, она ждала не этого. Нет — вдвоем с Тьери. Горы, солнце, коровы, снег, шоколад и Тьери, Тьери, Тьери сквозь солнце, горы, шоколад, Тьери плечом к плечу, молчаливый, веселый, усталый. Днем и ночью вдвоем, в Венецию, к крылатому льву.

Но стоить ли объяснять Арлетт? Арлетт довольна всем: «Восхитительное путешествие». Она садится на диван к Люке и, хотя Люка ни о чем не расспрашивает ее, рассказывает сразу всю свою жизнь. Все. С самого начала, откровенно, доверчиво, бесстыдно. Как она прежде была манекеном, и с каким трудом стала статисткой, и как наконец ей дали «хвостик роли». Все. И все свои любовные ошибки. «Оттого что любовь всегда ошибка, когда пройдет». Теперь она влюблена в Давиэ. Но она не обманывается — и Давиэ станет ошибкою когда-нибудь. Но сейчас с ним очень хорошо. Она наклоняется и целует Люку.

— А вы, маленькая Дэль, вы счастливы?

— Да, — отвечает Люка серьезно, — я счастлива. — И закрывает глаза. — Спокойной ночи, Арлетт.

Свет гаснет. Спать спокойно, лежать удобно. И какие прелестные сны снятся в путешествии пассажирам спального вагона. Утром, выспавшиеся, в новых дорожных костюмах, они снова перебираются в свое купе. Жермена, Клод и Давиэ стоят у окна. Клод уже бывал в Швейцарии, он дает объяснения и, как дирижер, управляет восторгами остальных: «Вот сейчас изумительный вид…» Но Люка не хочет смотреть на Швейцарию одна, без Тьери. С Тьери, когда поедут домой.

— Отчего вы не смотрите в окно? — спрашивает Давиэ.

— У меня кружится голова от мельканья, — объясняет она и поворачивается к стене.

— Хотите, — предлагает Клод, — я, как спикер в радио, буду вам рассказывать все, что вижу?

Нет, Люка не хочет.

— Спасибо, но я боюсь, что меня даже от этого укачает.

Она закрывает глаза. Швейцарию она увидит с Тьери. После того, как она встретится с Тьери, после того, как она скажет ему. Ей вдруг становится страшно. А что, если доктор ошибся и у нее не будет сына? Но в эту же минуту, как успокоение, как обещание, ее начинает мутить, и она выбегает в коридор с побледневшим от тошноты и радости лицом.

Когда она возвращается к купе — полутьма, все шторы опущены.

— Ничего, мы лучше постоим в коридоре, — говорит Давиэ, — только бы вам не было дурно.

— Нет-нет, откройте, — просит Люка, — мне совсем не мешает. Я лягу, я усну.

Ее покрывают теплым пледом, ей подкладывают подушку под голову.

— Спите, спите, вы такая слабенькая. Вас замучил этот Ривуар.

«Конечно замучил. Но все теперь в прошлом. Теперь он будет нежным и добрым». Она улыбается.

— Вы не любите Ривуара?

— Терпеть не могу, — отвечает Арлетт. — Как и все.

Люка краснеет:

— Исключая меня.

Неловкость, молчание. Арлетт наклоняется над лежащей на диване Люкой и целует ее в щеку:

— Простите меня.

И все опять смеются. В окне горы, солнце, водопад. Все это она должна была видеть с Тьери в четыре глаза, но своими двумя глазами она отказывается смотреть.

Она не хочет спать, она хочет только помолчать, помечтать о Тьери и о своем сыне. Она притворяется спящей. Они говорят шепотом, они не мешают ей мечтать. «Ривуар» — вдруг, как камешек, падает в озерную гладь ее мечтаний, и вот уже большие круги расходятся от этого шепотом произнесенного «Ривуар». Она боится услышать что-нибудь, чего уже нельзя будет забыть, чего она не сможет простить, что навсегда нарушит их дружбу с нею. Она потягивается, она трет кулаком глаза.

— Мы скоро приедем?

— Теперь уже скоро. Сейчас итальянская граница.

Италия… Венеция. На вокзале никто не ждет их. Гондола, каналы, крылатый лев. Все это не имеет никакого значения. В отеле Люке и Давиэ подают телеграммы: «Приеду четверг. Неожиданная задержка. Продолжай работу с Давиэ». В четверг, а сегодня понедельник. Три дня, еще три дня надо ждать. Лакей вносит багаж; Давиэ, как флагом, размахивает телеграммой:

— Поздравляю. Ривуара ждать не надо. Крутить будем без него. Поздравляю вас всех.

Он поздравляет всех — значит и ее, Люку. С тем, что Тьери не приехал.

Это Венеция. Это площадь Св. Марка. Это венецианские голуби. Это крылатый лев. Все, о чем она так много мечтала, копя, складывая мечту на мечту, как рубашки в бельевом шкафу — стопками, перевязанными ленточками. И вот венецианские булыжники под ее ногами, венецианские голуби на ее плечах, золотые крылья венецианского льва в голубом небе над ней. Все как рассказывал Тьери. Венеция… Конечно, это Венеция, как на картинках и в рассказах. Но без Тьери жизнь не жизнь и Венеция не Венеция. Нет, она не пойдет с остальными пить кьянти и есть фрутти-ди-маре, она устала, она ляжет. Она не посмотрит даже в окно. Ей немного стыдно своего равнодушия, своего нелюбопытства.