Чет-нечет - Валентин Маслюков

– Да. То есть, нет. Прости. – Она сидела истуканом, сложив на коленях руки, и наблюдала за братом, если только не опускала глаза, давая себе роздых.

Федя снова заходил по клети, чувствуя, что окончательно забрел в какую-то гадость. Но брести надо. Надо, зажав нос, надо брести, если он только хочет добраться до того заветного, что имел на уме, не зная как подступиться. Его несло, но он чувствовал, что не зря несет, что кружит он, забирая все ближе и ближе к заветному слову.

– А ты способна понять, – остановился он, – когда человек сам себе противен? Когда ты противен себе и от этого… и от этого все остальное. Она сделала движение, будто хотела вставить слово.

– Молчи! – предупредил ее Федя. – Не нужно мне твоих оправданий. Да, я знаю то, что я знаю, и я есть то, что я есть. И в этом я честен. В этом – да, честен. Перед богом честен. – Он поднял палец, указывая в небо, и торопливо перекрестился. – У меня на лбу написано: нечего ожидать подвигов. Люди знают, с кем имеют дело. А им нравится иметь со мной дело, и не моя вина…

– Это их вина, – вставила наконец Федька.

– Что?

Но больше она ничего не сказала и опустила глаза. Федя продолжал:

– Людям нравится, что я не прикидываюсь. – Он помолчал, чтобы она могла освоиться с этой мыслью, но Федька не отозвалась. Тогда он возвысил голос: – А ты кто? Ни парень, ни девка. Одна видимость и обольщение – то есть прелесть. Прелесть уму и прелесть чувству. Вот ты сидишь передо мной, и что это? – прелесть. Грех, соблазн, искушение. Видимость и коварство. Тебя как бы и вовсе нет, понимаешь?

– Нет.

– Что нет?

– Что ты сказал, не понимаю.

Нахмурившись, Федя помолчал, хмыкнул и пожал плечами, как человек, окончательно снимающий с себя ответственность.

– Покойный дядя наш, царствие ему небесное, Никифор Малыгин, в воскресный день после причастия ложился спать, дабы день этот до конца соблюсти в чистоте. Иначе как: то непотребное слово молвил, то мысль неладная некстати взошла, то зла кому возжелал – где уберечься? Во сне разве. Да и то, если ничего скоромного, упаси боже, не приснится. Потому дядя наш, Никифор Малыгин, знал, ох как знал: человек слаб! И когда случалось ему на следующий день поутру в приказе малую мзду какую принять – принимал. Смиренно и по слабости. Или казенные деньги в рост пустить, или, приход записывая, ошибиться, или иная какая надобность… Царствие ему небесное! По слабости ему и простилось. Грех не ради греха был. За это и простится. А ты-то?! Ты-то! Не по слабости грех твой. А значит как? Грех ради греха? Из любви к греху? Потому и говорю: бескорыстный грех хуже убийства. Коли так вышло, – Федя указал на сестрины золотого цвета штаны, – пользоваться надо! Сама погибла – брата выручи! Грех на тебе, брату польза. За это, глядишь, и тебе вина уполовинится. Да и то возьми в соображение, что не сегодня-завтра к вам наедут государевы сыщики.

Федька подняла глаза:

– Это точно?

Он приблизился и понизил голос, не зная, как еще внушить то, что должен был сейчас наконец сказать:

– Да уж хвалить вас не станут. Никого не похвалят. Знаю. – Они смотрели друг на друга. – Казенные деньги в сборе есть? – прошептал он.

Федька не отвечала.

– Ноги уносить надо. Деньги-то казенные есть, говорю? – Перевел взгляд на Федькин сундук с висячим замком.

Федька молчала.

– Обошел я сыщиков перед Серпуховом. Со стрельцами идут… Слышишь? День, два – и поздно. Ждать нечего. Глупо это. Заметут всех… Кнут и дыба. Кости переломают…

Она смотрела прямо в глаза и, очевидно, слышала, но в лице ничего не изменилось. Федя отстранился.

– У, коза неистовая! – проговорил он едва ли не с ненавистью, понимая что ничего не добьется. Все напрасно, все! – Ко-оза!

Всадил слово и замер, всматриваясь, но Федька не шелохнулась. Явилось искушение ударить еще раз да в то же место, загнать под самое сердце. А Федька смотрела задумчиво, словно не слышала дрожи, что сотрясала брата, она смотрела и неведение девочки, притворное или нет, заставило его замешкать.

– Это был кабацкий голова Иван Панов, – сказала Федька, не обращая внимания на болезненно прыгающие его губы. – Верни Панову деньги. Или мне отдай, я верну.

– Вот! – Федя выставил кукиш, и это простое действие помогло ему вернуть себе самообладание. – Съела?! – он начал отодвигаться к двери, на каждый шаг или два предъявляя ответ из трех пальцев. И, когда взялся за дверь, послышалось ему далеким укором:

– Сапоги купи.

Сестра хранила спокойствие, так что можно было думать, будто слова эти родились сами собой, как указание свыше. После недолгих колебаний Федя решил довериться слуху, он кинулся к сестре. Обнял – Федорка не оттолкнула, поцеловал – не воспротивилась.

– Ты хорошая сеструха, Федька, – торопливо говорил он между поцелуями. С каким-то огромным счастливым облегчением говорил. С распирающей душу радостью от того, что все сорвалось. Сорвалось – и черт с ним! Ступил он на топкое место и перескочил дальше, не провалившись. – Не бери в голову, наплевать! – говорил он бессвязно. – И не убивайся, не убивайся! Он выпустил сестру, потоптался, придумывая что-нибудь ободряющее, и сказал:

– Все обойдется. Как-нибудь.

Покинув клеть, Федя остановился на низеньком крыльце. У коновязи он приметил оседланные лошади, которых раньше не было, раскрытое оконце в избе по соседству позволяло слышать голоса. А люди, балакавшие на бревнах, разошлись, остался только высоко, выше висков стриженный под горшок разбойничий хлопец, что представил его Маврице. Федя двинулся к воротам, и стороживший бревна хлопец (или к чему он там был приставлен?), предвкушая собеседника, осклабился.

Поговорили. Федя не стал садиться, хотя скучающий сторож подвинулся, намекая на такую возможность – выразительный намек, учитывая, что места на бревнах хватило бы человек на сорок. Получил Федя исчерпывающие разъяснения насчет кабака, и одного, и второго. Вспомнили последний пожар, и после пожара в силу известной закономерности всплыл Подрез со своим заведением. Разбойничий хлопец, улыбаясь светлыми наглыми глазами, представил убедительные подробности про Подреза. После этого Федя оставил его скучать и вышел за ворота, ничего еще толком не решив. Федя черпал вдохновение в самой неспешности. Нравилось ему прислушиваться к разноголосице побуждений.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ. ФЕДЬКИНО ИСКУССТВО НАКОНЕЦ ПОНАДОБИЛОСЬ

Мешкала в темной клети и Федька. Чем бы ни заняты были сейчас ее мысли, она, во всяком случае, не плакала. Слезы легко появлялись на глазах Федьки – от нежности, жалости, умиления, от всякого проникновенного чувства, но никогда не плакала она от слабости и уныния – не умела.

Федька, по-видимому, колебалась. Отомкнула сундук, подняла тяжелую в железных полосах крышку. Здесь все лежало в порядке: исписанные листы, тетради, столпы-свитки, стопы чистой бумаги, денежная шкатулка. И кое-что из обиходных вещей: мыло, полотенце, чистая рубаха, пистолет. Недолго постояв – рука на крышке, – Федька все закрыла и замкнула опять.

Ряжеские власти располагались здесь же, на дворе у Прохора, в отдельной избе, где слышались сейчас голоса. Когда Федька вошла, Бунаков запнулся, остальные тоже ее заметили.

По отстранении князя Василия, Ряжеском управлял Константин Бунаков, однако судил он, собирал деньги, разверстывал повинности, наряжал службы, составлял отписки в согласном совете со своими товарищами от городского мира. И совет этот показал себя столь дружественным и любительным, что в созвучии мнений не всегда можно было различить отдельный голос воеводы.

Вот и сейчас, Бунаков молчал, ожидая вопроса, а Федька встретила благожелательный пустой взгляд и сама испугалась того, с чем пришла. Был тут и Прохор. Он тотчас угадал, что с Болезненным что-то неладное. По закону особых отношений, которые незаметно между ними установились, по особому чувству этому все, кто сидел в избе, были посторонние, и Прохор молчал, как молчала Федька.

– Запамятовал я что-то, – бестолково сказала она, берясь за голову.

– Девичья рассеянность, – ухмыльнулся Бунаков. – Все парни небось на уме.

Федька вышла под общий смех, даже не покраснев.

Рассеянность ее кончилась. Она вернулась в приказную клеть и дальше следовала вполне определившемуся замыслу. Заново отомкнула сундук, пересмотрела бумаги и достала черновой, испещренный пометами лист; положив его перед собой для образца, села писать. Последнего тусклого света под оконцем хватило, чтобы исполнить три коротких строчки. В четвертой, самой короткой, значилось: Константин Бунаков.

В тюрьму попадали теперь с черного хода – через подсенье и пыточную башню. Так что пришлось стучать – сторожа заперлись изнутри и не слышали. Настойчивый стук растревожил сидельцев, в щелях окон угадывались лица. Тюремники начали помогать, взбудораженные развлечением, они подняли бухающий грохот, верно, принялись долбать в потолок колодой.