Правосудие королей - Ричард Суон

Вонвальт поднял глаза на барона, словно только заметил, что тот сидит за столом. Он долго молча смотрел на него; однако на этот раз в намеренном молчании Вонвальта ощущалась свинцовая тяжесть, и никто не осмеливался обратиться к нему.

А затем Вонвальт медленно улыбнулся.

Хангмар, обезоруженный, неуверенно улыбнулся в ответ. Янсен – единственный, кто мог сравниться с Вонвальтом в гибкости ума, – тоже был вынужден растянуть губы в улыбке, словно готовясь услышать концовку анекдота, который он не до конца понимал. Саутер, как всегда потный и взволнованный, даже издал сдавленный смешок.

Вонвальт продолжал улыбаться, но лишь я одна видела, что это на самом деле за улыбка. Она была холодной и беспомощной, как у человека, который проиграл в игре с высокими ставками, хотя мог одержать победу, если бы был повнимательнее. Вонвальт впервые увидел, как выглядит со стороны его прежняя наивность. Он словно посмотрелся в зеркало. В Хангмаре и Янсене он увидел то же, что видела в нем Августа, – непоколебимую и совершенно ошибочную уверенность в нерушимости государства. Несмотря на все доказательства обратного, они все еще охотно верили в то, что раз Империя была столь обширна, обладала армиями, сложным бюрократическим аппаратом, религией и другими могущественными институтами, то она просто… все выдержит. Что она представляла собой нечто большее, нежели сумму своих частей, а не являлась одним огромным всеобщим заблуждением, на поддержание которого требовалось все время тратить уйму золота и крови. Мы только что видели, как двое непокорных лордов и один безумный священник за день чуть не уничтожили один из ее городов. Было нетрудно представить себе, что, будь у Клавера еще несколько недель и пять или десять тысяч солдат, он смог бы совершенно изменить тот мир, который мы знали.

Когда Вонвальт понял это, он совершенно преобразился. Он не избавился от злобы и не восстановил свой личный моральный кодекс – о том, что его принципы изменились, мне еще предстояло узнать всего через несколько недель. Однако он внезапно преисполнился целеустремленностью, которая хотя бы на время достойно имитировала и первое, и второе.

Он встал, и мы встали вслед за ним, хотя и замешкались от того, что были сбиты с толку.

– Вестенхольц умрет на рассвете. Я решил перенести его казнь на более ранний срок. – Вонвальт повернулся к Саутеру. – Пожалуйста, возведите ночью на рыночной площади виселицу.

– Э-э-э… конечно, милорд, – пролепетал Саутер, но Вонвальт уже стремительно шагал прочь из зала.

– Идем, Хелена, – бросил он мне через плечо. – Ты должна приготовиться к нашему отъезду.

XXX

Прощание с Долиной

«Встретить Правосудие зачастую означает столкнуться с бесчувственной машиной, настолько лишенной всего человеческого, что, беседуя с ним, вы будете думать, будто говорите с ходячим учебником. Однако нельзя не усомниться в том, мудро ли это – предоставлять неограниченную власть какой-либо категории людей. Разве может Орден на самом деле искоренить из души человека каждую предвзятость, каждый предрассудок и каждую причуду?»

Из трактата Чуна Парсифаля «Раскаивающаяся Империя»

– Расскажите мне, как он это сделал.

Наступил рассвет, и тяжелый ливень начал хлестать Долину. Вонвальт и я стояли у камеры маркграфа. На этот раз с нами пришел сэр Радомир. С наших плащей капала вода, и она же стекала по каменным стенам, на которых за ночь появились пятна плесени. Поскольку по законам общего права человек считался невиновным в совершении преступления до тех пор, пока его не объявляли таковым суд или Правосудие, сованские постановления предписывали строить городские тюрьмы основательно, так, чтобы заключенным жилось в них в какой-то степени комфортно. Все-таки не все, кто попадал в тюрьмы, выходили из них признанными преступниками. Однако из всех императорских указов, касавшихся судебного процесса, этому следовали меньше всего, что неудивительно. Однажды Вонвальт сказал мне, что эффективность судебной бюрократии любого государства полностью соответствует милосердию его граждан, а сованцы были мстительным народом. Одна из величайших ироний жизни заключалась в том, что чем лучше относились к преступникам, тем меньше совершалось преступлений, но попробуйте объяснить это родителям убитого ребенка или торговцу, которого только что жестоко ограбили на большой дороге.

Вестенхольц как раз и стал жертвой этой умышленной оплошности. Замерзший, изголодавшийся, облаченный в лохмотья, скрывавшие всевозможные побои, он был окончательно сломлен. Я дивилась тому, сколько жалости ощущала к нему. Конечно, я ненавидела маркграфа, причем с момента нашей первой встречи. Он был отвратительным существом и не заслуживал ничего, кроме смерти. И все же, глядя на него, бледного и истощенного, я испытывала всеобъемлющую грусть. Разве мы могли ощущать моральное превосходство над ним, если позволяли тюремщикам пинать его ногами и лишать еды?

– У вас ничего не осталось, – сказал Вонвальт. – Все кончено. Вы лишились земель и титулов. Вашего дома больше не существует. Имперский герольд вымарал ваш герб. То доброе имя, что вы заслужили, будучи стражем северных берегов Империи, окончательно опорочено. – Вонвальт шагнул вперед и присел. Когда он снова заговорил, его голос слегка смягчился. – Сейчас вы еще можете сделать благое дело. Спасите хоть что-нибудь. Не забирайте правду с собой. Расскажите мне, как он это сделал. Расскажите мне, где он получил это знание. Расскажите мне, кто помог вам.

Вестенхольц открыл рот, чтобы заговорить, но издал лишь сухой хрип. Вонвальт повернулся к тюремщику.

– Принесите немного эля, – сказал он. Через несколько минут Вестенхольцу дали смочить горло, и он смог говорить.

– Но вы ошибаетесь. Ничто не кончено, – сказал бывший маркграф. Он говорил негромко, но убежденно. Вместо того чтобы сокрушить дух Вестенхольца, последние несколько дней лишь укрепили его решимость. То, насколько искренне прозвучал его голос, напугало меня. – Это лишь начало.

– Да чтоб его, – пробормотал сэр Радомир и сплюнул на пол. Он резко указал на маркграфа. – Сэр Конрад, вы зря теряете время. У него не осталось ничего, кроме пустых пророчеств.

Вонвальт не сводил глаз с Вестенхольца.

– Сэр Радомир прав? Неужели ваши последние слова будут столь банальными?

– Вы не заставите меня ни в чем признаться, – раздраженно сказал Вестенхольц, словно Вонвальт был попрошайкой, приставшим к нему на улице. Он отвернулся и снова уставился в окно. – Моя судьба в руках Немы.

Сэр Радомир гневно вздохнул.

– Если бы я хотел слушать эти бредни, то пошел бы к храму. Там толчется дюжина умалишенных, чьи проповеди звучат куда убедительнее. Увидимся на виселице. – С этими словами шериф ушел.

Вонвальт долго смотрел на Вестенхольца. Дождь снаружи усилился. Одно было ясно: казнь пройдет в эффектной обстановке.

– Вы не особенный. –