Древо миров - Андре Олдмен

— Кажется, ты должен произнести иные слова, — буркнул Мидгар.

Юноша громко икнул.

— Я думаю, — сказал он заплетающимся языком, — он простит невзысканные недоимки, вернет долги, заплатит налоги и примет предсказателей, не измеряя их искусства…

Лисий Хвост ухватил привратника за грудки, приподнял ладони на три от пола и встряхнул.

— Какие недоимки? — прорычал он. — Какие предсказатели? Совсем лыка не вяжешь? Говори, что положено, а то так войдем!

— Ладно, — просипел юнец, — только отпусти, а то душно что-то…

И, как только ноги его коснулись пола, возгласил:

— Меня ты любишь, да? Смотри не обмани!

— Припомни ложе и уста и руку протяни, — процедил вождь ругов и, отстранив привратника, шагнул внутрь.

Дагеклан, Ярл и дядюшка Гнуб последовали за ним. В привратницкой было тепло, яркий желтоватый свет лился откуда-то из-под потолка, освещая круглый стол, заваленный вощеными дощечками для письма, пустыми амфорами и объедками.

— Ты, что ли, условные слова сочиняешь? — осведомился Мидгар, глянув на дощечки и валявшееся тут же стило. — Кнутом тебя бить за подобные вирши.

— Вот еще, — насупился молодец, — у меня поважней дело… Мажик сон видел: белая гора, а на горе той — орел. Крылья распустил и полетел. К чему бы? Предсказателей позвали. Один говорит: «Разрушит скоро роскошь стены града». Ну, его пинком под зад и погнали. Когда это роскошь стены разрушала, выдумал тоже. Другой вещает: «На флейте, не имеющей отверстий, играть всего труднее». Совсем непонятно, тоже выгнали. А я, желая угодить, сказал: «Оборванец с гор с остриженной головой вымостит центральную улицу золотом». Выпить хотите?

Он взял со стола амфору и протянул гостям. Все приложились, только дядюшка Гнуб нос отвернул. И правильно: вино было кислым и сильно разбавленным.

— Так ты предсказатель? — спросил Мидгар, утирая губы.

— Какое там, — махнул рукой юноша, — так, под руку подвернулся. И пинка получил: Мажик сначала посмеялся, а потом говорит: «Улицу? Золотом? Пошел вон!» Меня и отправили калитку сторожить. Сижу и голову ломаю — что за белый орел? Надумал вот, что Мажик недоимки простит и долги вернет, а как ты меня, почтенный, тряхнул, так я и понял: не отдаст он, что занимал!

— Ваш Мажик совсем из ума выжил, — сказал Лисий Хвост, — сидит на куче золота, а монеты в долг берет. Насчет сна скажу — прав был первый предсказатель: погубит роскошь ваш гадючник.

— А вот хорошо бы, — неожиданно согласился привратник, — вот пришли бы вы, дикие руги, и всех поубивали. Коней бы в фонтанах искупали, в чаши золотые нагадили… Надоели мне все, бычьи яйца им в глотку! Давай, заводи лошадей, проведу в главную залу, потешимся!

Голос у юнца ломался, и, начав сию грозную речь басом, кончил он фальцетом.

— Развоевался, — сказал Мидгар одобрительно и хлопнул молодца по плечу. — Не вся кровь прокисла у ругорумов, не вся. Звать — то тебя как?

— Дукарий Аскилта Эвмолп.

— Эка! Роскошное имя. Только мне не запомнить. Буду звать тебя Дука.

— Мне больше нравится Аскилта, — потупился юноша, — что значит — Победитель.

— Ладно, Победитель, веди нас к Мажику. Резать мы никого не собираемся, да и кони в эту калитку не пройдут, не говоря о волах. Соль рабы перетаскают, как обычно, а нам приветы передать надо, да и перекусить с дороги не мешает.

Привратник с видимым разочарованием пожал плечами.

— Идемте, только карлика с собой не берите, а то пялиться станут, да еще в виварий посадят, чего доброго…

— Для тебя он не карлик, а почтенный рудознатец Гнубус из Тюирнлги, — сурово оборвал юнца Лисий Хвост.

— Да я и сам не пойду, — сказал гном, — не нравится мне запах здешних коридоров. Пригляжу, как соль таскать станут.

Он незаметно подмигнул рыцарю и вышел наружу, гордо заломив колпак.

В коридорах, по которым отправились сыновья Таркиная и Дагеклан в сопровождении юного ругорума, и вправду стоял тяжелый, спертый запах. Собственно, это были не коридоры, а улицы странного города, накрытого одной огромной крышей. Они шли между высокими стенами, украшенными фресками, то орнаментальными, то изображавшими каких — то огромных существ, видимо ямбаллахов. Фигуры были едва различимы под толстым слоем грязи, и рыцарь весьма жалел, что не может разглядеть сцены из жизни древних богов. На полу выложена была дорожка из плит известняка, окаймленная полосками синего аспида. Стены покрывали корявые надписи, пол был усыпан всевозможным мусором.

Свет лился из широких колодцев, уходивших куда-то в необозримую высоту. Иногда стены расступались, и становились видны колоннады, пропилеи, террасы с балюстрадами, лестницы с широкими ступенями, мозаичные полы, ажурные решетки, статуи… Попадались купальни и мастерские, анфилады залов, уходящие вдаль, комнаты с фонтанами и садами… В общем, то была роскошь, достойная дворца короля, но роскошь запущенная, словно Город был давно покинут своими жителями и предан запустению. Впечатление усиливалось тем, что редкие встречные, одетые в коричневые длинные рубахи, поспешно прятались за углы и колонны — они напоминали воров, шаривших здесь в поисках поживы.

— А где публика? — осведомился Мидгар, придерживая за плечо Дукария, который едва передвигал заплетающиеся ноги. — Рабов только вижу.

— А кто где, — отвечал юноша. — У Мажика — прием, в цирке — гладиаторы, в банях — большое купание. Скучать некогда. Сюда.

Они свернули в узкий проход, поднялись по скрипучей лестнице и очутились перед маленькой дверцей. Аскилта приложил к деревянной створке ухо и прислушался.

— Самое время, — сказал он, — сейчас поминать станут.

— Кого? — не понял Мидгар.

Дука хихикнул.

В это время за дверью кто-то громко закричал:

— Я умер, умер! Скажите по сему случаю что — ни — будь хорошее!

Юный ругорум толкнул дверь, и в нос гостям ударили запахи жареного мяса, благовоний и винного перегара.

Когда эта женщина смотрела в сторону, поднося тонкими пальцами к губам чашу с вином, она казалась рыцарю неестественной и даже отталкивающей. Она была матерью Мидгара, а ныне женой Мажика, престарелого повелителя ругорумов, но стан ее был гибок, кожа, смуглая и ослепительная одновременно, чиста, в движениях ее тела, в воздушной легкости обнаженных рук — во всем виделась молодость, но молодость глубоко чуждая человеческой природе, делавшая ее созданием неведомым и опасным. Лисий Хвост что-то говорил о способности матери оставаться если не юной, то свежей и привлекательной в ее сорок с лишним лет — причиной тому были чудесные мази, оставшиеся еще от ямбаллахов, но рыцаря страшило подобное насилие над природой, ибо женщине в столь почтенном возрасте подобает нянчить внуков и носить темные одежды.