Распутин - Иван Наживин

Серо-сиреневые сумерки быстро охватывали теплую землю. В небе наливались бледно-золотые звезды. И загорелись огоньки на мачтах судов, и вспыхнули золотые бусы иллюминаторов, и отражения огней золотыми полосами заструились в воде. Ваня оттаял, но ему все еще хотелось хмуриться, быть трагичным, а она была вся ласковая, теплая и, иногда ему казалось, даже любящая. Неудержимо вставала в памяти их короткая, но горячая любовь, и будоражила ее близость молодую кровь, и хотелось забыть все прошлое, в котором было столько хорошего, тяжелое настоящее, неизвестное будущее: все обман, слова, бессмыслица — правда только вот в этих тепло ласкающих глазах, в этой милой улыбке, в этом молодом стройном теле, которое так доверчиво льнет к нему.

Они зашли на «Поплавок», съели вместо ужина вкусных чебуреков, выпили чудесного удельного вина и опять, прижавшись один к другому, ушли в сумрак звездной ночи. В отдалении шумел город. Где-то пел и лился мечтательный вальс. Белые лучи прожекторов уверенно резали ночной сумрак и ощупывали то морские дали, то темные пустынные горы, а когда, случалось, налетали они и на молодую парочку, Феня с тихим смехом торопилась насмотреться на Ваню, а он смотрел на нее. И вдруг вся душа горячо всколыхнулась в нем, и он, крепко обняв, стал целовать ее, и она не только не противилась, но горячо отвечала ему на его поцелуи. Всплыла в ней мысль: «Муж… нехорошо…» — но она без усилия потушила ее: может быть, его чрез неделю и в живых не будет — так пусть будет он счастлив эту последнюю ночь свою на родной земле…

— Феня… милая… я хочу к тебе… Можно?

Она потупилась, тяжело, прерывисто вздохнула и, вдруг снова крепко прижавшись к нему, решительно повернула к городу. Они молчали. Сердца их усиленно бились, и слегка туманились головы.

— Я войду первой… — тихо, низким голосом сказала Феня, останавливаясь у своего магазина. — И если прислуга уже спит, то поставлю около окна свечу, и тогда ты входи…

И она исчезла, и чрез несколько минут в окне призывным светлым маяком засияла свеча. Ваня бесшумно исчез в дверях. Феня тотчас же потушила свечу и за руку тихо провела его в свою комнату…

…С утра в порту суета усилилась. Аэропланы беспрерывно реяли над эскадрой и осматривали море на далекое расстояние. Ваня съездил на Станичку в полк — после горячей ночи он чувствовал себя усталым и грустным — и узнав, что вечером назначена посадка, снова понесся к Фене. Они провели вместе весь день, оба печальные, снова то немножко чужие, то судорожно хватающиеся один за другого. И часто у Фени набегали на глаза непокорные слезы. И как только солнце склонилось к вечеру, Ваня, мучительно оторвавшись от нее, поехал в полк.

— Я приду к отвалу… — едва выговорила она, глотая слезы.

Полк кипел котлом, но не прошло и получаса, все было на своем месте, торжественно грянул впереди оркестр, полк весь разом качнулся и, ощетинившись штыками, серой змеей поплыл вниз по шоссе, а оттуда к назначенной ему пристани. И солдаты, и офицеры, и стоявшие по пути густой толпой зрители — все были захвачены торжественностью минуты, все понимали, что, может быть, и половина этой бодрой веселой молодежи не вернется домой, — и многие женщины плакали, да и мужчины делали большие усилия, чтобы справиться с глубоким волнением, их охватившим. И из других улиц, гремя, выезжали батареи, там могучей лавиной двигалась конница молодцов-кубанцев, там энергично и красиво шли пластуны…

Короткая летняя ночь прошла частью в прилаживании полка к огромному серому транспорту, а частью под конец в коротком крепком сне. С раннего утра начались последние приготовления. С борта часовые никого уже не спускали. Вдоль набережных и по длинным серым пристаням стояли огромные толпы народа: весь Новороссийск вышел проводить десантную армию. И Ваня — только один Ваня — видел внизу на пристани одинокую стройную фигуру молодой женщины, которая застенчиво, неловко улыбалась ему наверх в толпу полка, и никто не знал, не догадывался, кому эта больная улыбка предназначается…

И вот вдруг на «Екатерине» властно стукнул орудийный выстрел — точно Судьба сорвала огромную печать с нового тома Книги Живота. Заиграли медные рожки. Пестрые флачки быстро-быстро пробежали и закрепились по высоким мачтам. Гуще поднялся из могучих труб черный дым. И узкие миноносцы тихо, торжественно первыми вышли двумя кильватерными колоннами в открытое море и замедлили ход. Дрогнула серая громада «Екатерины» и плавно двинулась за ними. «Боже, царя храни!» могуче загремел на ее широкой палубе оркестр, и страшное непередаваемое ура с берегов, с пристаней, с мола, с крыш — везде было черным-черно от народа — было ответом родной земли гиганту кораблю. И только вышла в этом потопе торжественных кликов «Екатерина» за мол, как за ней в порядке один за другим под черными султанами дыма стали выходить серые транспорты. И на каждом из них гремел гимн, и каждый провожался и тихими слезами, и благословениями, и оглушительным ура. Тысячи и тысячи людей на берегу рыдали навзрыд от восторга, от гордости, от жалости, но больше всего от опьяняющей гордости за эту силу милой России. В эти необыкновенные минуты умолкла всякая критика, всякая злоба, всякое недовольство: Россия сильна, Россия прекрасна, и сладко умереть за нее! Между транспортами выходили от времени до времени броненосцы и крейсера и за молом выравнивались по бокам транспортов, защищая их от возможного нападения. Миноносцы густо дымили, прикрывая большие боевые единицы с открытого моря. Гигантская черная туча дыма стояла над лазурным морем, а в ней, и под ней, и над ней реяли аэропланы и гидропланы, глядя за солнечные горизонты… А из порта выходили и выходили все новые и новые суда с музыкой под оглушительное ура…

Вот зачастил наконец что-то рожок и на Ванином транспорте. Раздалась суровая команда. Зазвенели звонки с мостика в машину. Ваня впился глазами в это бледное, искаженное жалкой улыбкой лицо. Она плакала и крестила его. Сухо просыпалась барабанная дробь, и снова могуче и властно загремело по взбудораженной воде гавани «Боже, царя храни». Ура! — отвечали набережные и пристани, трепеща платками и шляпами. — Ура… Она, жалко согнувшись, уткнулась лицом в платок и вся тряслась. Но что было тут отдельное маленькое горе?! Тут слышался размах такой силы, такое торжество, такая удивительная, опьяняющая красота, что человек забывал себя совершенно и помнил только одно: Россию. И гордо вился за кормами военных судов андреевский флаг и на транспортах флаг трехцветный, милая эмблема милой России.

— Вперед! До полного!

— Царствуй на страх врагам… — властно и грозно и красиво пели медные трубы в солнечном просторе. — Царь православный…

— Ура… Ура… — исступленно рыдала от гордого счастья земля. — Ура…

И когда Ваня, оторвавшись, — она слилась с толпой, и ее не стало видно — взглянул вперед, в море, он, интернационалист, пацифист, революционер и все, что угодно, прямо затрепетал от восторга: по солнечному голубому морю, под необозримой грозной тучей черного дыма стройно ими дредноуты, броненосцы, крейсера, транспорты, миноносцы, подводные лодки — всего более восьмидесяти дымов! И везде мужественно гремела на кораблях музыка, и летело с берегов, замирая, уже едва слышное ура. И многие лица на кораблях были покрыты слезами, и никто не стыдился их, и все глаза сияли гордостью, сумасшедшим восторгом, и все в эту минуту были уверены, что свое дело они сделают.

— А, Ванюха, каково?! — восторженно сказал Володя. — Какой-то сон наяву…

— Удивительно! — восторженно сказал Ваня. — Поразительно!..

И они, глупо улыбаясь, крепко жали один другому руки и старались, как бы не расплакаться.

Леденя души своей чудовищной силой, под густыми султанами дыма, растянувшись на несколько верст, русская армада медленно исчезала в голубых далях моря, но долго, долго не расходились толпы на солнечном берегу, делясь небывалыми впечатлениями. И послышались тревожные голоса: как-то Бог их пронесет еще? И «Гебен» с «Бреслау» рыщут вдоль берегов, и подводные лодки вражеские стерегут, да и мин сколько разбросали везде, стервецы…

— Что?! — раздраженно и гордо летело со всех сторон. — А «Катерину» видал?! Она твоему «Гебену» такого пфефера насыплет, что больше и носа в наше море не покажешь… «Гебен»!.. Дерьмо какое…

Но все же было тревожно…

И вдруг на другие сутки маленькая белая радиостанция на мысу поймала радостную весть с «Екатерины»: десант произведен благополучно. Город радостно расцветился флагами. Даже спекулянты, и те ходили именинниками. Все затаилось в тревожно-радостном ожидании: а ну, что дальше? А там, на далеких берегах, среди апельсиновых садов и стройных минаретов серая армия, в груди которой еще не погасли огни, зажегшиеся в Новороссийске, вдруг в неудержимом порыве среди грохота пушек гордо рванулась вперед и — маленькая беленькая станцийка на мысу снова поймала невидимые волны с «Екатерины», и чрез четверть часа город, а чрез несколько часов и вся Россия услыхала два коротеньких, но торжественных слова: Трапезунд взят.