Яик уходит в море - Валериан Правдухин

Луша очутилась со своей бабьей командой ниже Чагана, у самого изворота реки, — в изголовьи Бухарского песка. Фомочка уже ходила на багре, а у Луши только-только брызнула и выступила сквозь лед синеватая вода.

— Лукерья Ефимовна, здорово!

— Неколи здоровкаться, — отозвалась сухо казачка.

Это прошел мимо в компании купцов, сам теперь уже не багривший, Устим Болдырев. Он был и на льду в волчьем тулупе и узорных катанках на ногах. Он приостановился и внимательно поглядел на Лушу. Она была хороша и сейчас. Даже, пожалуй, особенно хороша. Лицо ее густо порозовело от работы, глаза блестели. Одета она была в штофную, с разводами на плечах, малиновую шубейку с оторочкою из лисьего меха на рукавах. Правда, шубейка была уже старая и сильно потрепанная, но все же она очень шла к Луше. На голове у нее под пуховым платком синела еще цветная шаль, сильно оттенявшая ее крупное, смуглое, выразительное лицо. На ногах — узорчатые киргизские сапожки в высоких валеных калошах, наследство от покойной Насти. Эти сапоги сестре еще в 1869 году привез отец из-под Уила с усмирения киргизов. Был такой обычай у казаков — собирать девице приданое чуть ли не с ее младенчества.

Луша была сейчас как одержимая. Вокруг кричали, бегали, суетились рыбаки. Она все это видела и слышала; и все это проплывало мимо нее, как в тяжелом и глубоком сне.

— Скоро, скоро! Братцы, ко мне!

Голос был очень знаком, но ей некогда было даже подумать, чей он. Прыгали очумелые от азарта, бородатые, обындевевшие от мороза лица. Поблескивали вокруг горящие безумием глаза. Чужие это или свои казаки, знакомые или нет, — не разберешь. Луша и сама бы не узнала сейчас себя, так дико и зло поругалась она с каким-то казачишком, чуть не стащившим у нее из-под ног подбагренника. Она слышала и не слышала, как потешался в стороне Ивей Маркович над калмыком, забагрившим пудового сома, рыбу, презираемую уральцами.

— Брата родного пумал? Повидаться захотелось? Ай и черны же вы оба!

Луша, казалось, вот-вот задохнется от томивших ее надежд и азарта, от физического и внутреннего напряжения. Ей было душно и жарко. На ресницы ее скатывался со лба пот. Она уже хотела было сбросить с головы пуховый платок, как вдруг всю ее от темени до пяток пронизало огнем: ее багор сильно рвануло и повело вниз.

— Скоро, скоро, девоньки! Фомочка, гоженькая ты моя! — завопила Луша, и тут же услыхала у себя за спиною утробный мужской хохот: это сахарновский казак Косырев нарочно дернул рукою за конец ее багровища. С ненавистью поглядела Луша на его прыгающую от смеха бороду и добродушно поблескивающие желтые глаза.

— У, сатана! Нашел время забавиться!

— Ну, ну, не щерься, Ефимовна. Талану не будет.

— Проходи, окаящий!

«И что это ничего не идет к нам? Рыбу уже со дна стронули. Пошла… Вон Облаев четырех белуг из одной проруби выпятил, а мы и жучки не поймали», — размышляла с горечью Луша. Но вот, наконец, Фомочка ловко выкинула на лед крупного судака. Добрый почин! Очень уж важен первый задев! А кроме того, судака в презент не берут, и Фомочка тут же продала его за пять рублей.

Луша немного успокоилась. Чего, в самом деле, так кипятиться? На царском багреньи ведь не разбогатеешь.

С минуту она отдыхала и осматривалась вокруг. Ба! В каких-нибудь двадцати шагах от нее ходил на багре Адиль Ноготков. После памятной его драки с Василием, Луша стала замечать его, и с волнением ощущала на себе его горячие взгляды.

— Эй, Адиль! Здравствуй!

Как вскинулись и каким теплом, какой радостью блеснули его серые, острые глаза! Он закивал головою:

— Здорово, здорово, Лукерья Ефимовна.

Луше на секунду даже стало как-то не по себе: уж слишком восхищенно и преданно смотрел на нее тонкий Адиль.

Она вздумала подправить свою прорубь. Замахнулась пешней. Та скользнула по ледяной окрайке и — взик! — коротко булькнула и ушла на дно. Казачка схватилась за голову, готовая заплакать. Рот ее перекосился. Фомочка изругалась. Ведь без пешни не обойтись, — прямо хоть возвращайся домой.

Адиль подбежал к Луше, волоча за собой длинное багровище. Лицо его по-детски опечалилось. Он качал головою, цокал языком. Потом вдруг сунул багровище в воду, — было сажени полторы глубины, — уткнул конец багра в дно и крикнул Ивашке Лакаеву, своему компаньону, чтобы тот подержал шест в таком положении. Быстро развел пешней прорубь шире. Луше кивнул:

— Не гляди на меня!

В секунду сбросил он с себя одежду и, охватив багровище руками, кинулся в ледяную воду. Лущу пронизали восторг и холод. Казаки бросили багрить и изумленно таращились на прорубь.

— Этта номер, язвай его в душу-то, в самую што ни есть утробу-то!

Секунды показались Луше минутами. Наконец, пыхтя и отдуваясь, отряхиваясь, как собака, с обезумевшим от холода лицом, с выпученными глазами, Адиль выскочил на лед. Пешня была у него в руках. Молниеносно оделся, попрыгал, завернулся в тулупишко. К нему уже тянулись руки со стаканами водки, кто-то лез целоваться.

— Ну, атаман сорви-голова! Как ты ее нашел-то?

— Стоит в земле, воткнулась, голубушка!

Ахающие от изумления казаки давали Адилю советы, как скорей согреться. Рыжий Косырев смеялся:

— Ты, чай, Адилька, всю рыбу видал в Урале?

— Как же, видел, видел. Белуга к твоему багру подходила, понюхала — уй, скверно пахнет! Ушла.

Казаки захохотали. Адиль, глядя на Лушу, сиял от счастья.

— Беги, беги, полоумный, скорей в кошары! — сердито и властно вдруг закричала казачка.

У Адиля все внутри сжалось и загорелось от восторга и радости. Легко и высоко прыгая, он побежал к берегу, где было расположено на этот случай общественное станье — десяток теплых кибиток.

На льду уже лежали поленницами толстые белуги с бронированными головами и с птичьими короткими мордами, темные, коричневые осетры и шипы, светлые севрюги с длинными, как у древних чудищ, носами и звездами на чешуе. Агенты волоком стаскивали их за хвосты на берег, а казаки с горечью, обидой и злобой глядели на агентов, на рыб и на яркие, алые полосы крови на снегу. Два-три рубля за таких рыбин! Грабеж среди бела дня!

Ивей Маркович уже ухитрился сбросить со своего багра, нарочно упустить икряного осетра. Рука опытного баграчея чует еще подо льдом, когда медленно и тяжело наваливается такая брюхатая рыбина.

— У, матушка, иди погуляй! Може, прорвешься через аханы!

На исходе ятови расставлены морские невода-аханы, а за ними еще частиковые сети для черной рыбы. Все, что попадает в них, идет опять-таки к высочайшему двору и на постройку заложенного наследником храма спасителя в Уральске. Но казаки, вынимая аханы, пускают рыбу на волю, если она подошла к неводам снизу реки, с других ятовей:

— Это наша, а не царская!

Компания казачек уже вытащила пять рыбин, а Луша не задела даже и чебака.

— Видно, Лушенька, тебе в другом удача, а в рыбалке безляд окаящий…

Луша и сама в первое мгновенье не поверила, когда ее багор тяжело давнуло и с силой повело вниз по воде. Она закричала только после того, как рыба ее самое осадила на лед. Луша едва удерживала багор. К ней сейчас же подбежали казачки, какой-то незнакомый казак. Подхватили добычу подбагренниками, развели широко прорубь… И вот перед изумленными женщинами лежит, тяжело дыша, трехпудовый, икряный осетр. Какое богатство!

Агентов рядом не было видно. Незнакомый казак, зло озираясь вокруг, посоветовал:

— Какого лешего! Закройте его скорее тулупом. Ведь это же чистоганом сто целковых. Може, упрячем.

Фомочка набросила на живую рыбину свой тулупишко, завернула ее. Так ведь и полагалось, чтобы не застывала драгоценная икра. Но было уже поздно. Как из-под земли выросли рядом два чиновника. За спиною у них стоял Устим Болдырев. У Луши болью залило сердце. Устим ласково улыбнулся:

— С уловом вас, Лукерья Ефимовна.

Луша с ненавистью посмотрела на него и отвернулась. Чиновник протягивал ей бумажку в три рубля:

— Примите!

Казачку вдруг всю подбросило. Она загорелась до ушей и закричала:

— Иди ты к лешему! Я не нищая! Рыба-то сто рублей стоит. Не отдам! Иди, хоть царю жалуйся! — Она сгребла осетра вместе с тулупом, прижала его к себе, как ребенка и двинулась к берегу, озираясь будто волчица, спотыкаясь о льдины и взбитый снег. К ней наперерез бросились агенты, схватили ее:

— Стой! С ума спятила, казачка?

Луша отчаянно завизжала. Она отбросила тулуп в сторону и, приподняв над головою вдруг забившуюся рыбу, с силой швырнула ее в ближайшую, широко разведенную прорубь.

— Ни вам, ни мне окаящие вы, хапалы!

Рыбина упала поперек проруби, повалилась головою в воду, но тут же один из агентов ловко перехватил ее подбагренником и выкинул на лед. Луша громко, по-детски зарыдала и пошла, не глядя ни на кого, к берегу. Алые пятна рыбьей крови, мимо которых она шла, выглядели на белом зловеще. Казаки глухо роптали.