Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

– Что там у них стряслось?

– Или Герман забыл, куда ордена задевал?

– Не иначе как англичане сбросили пару-тройку подарков!.. Такое тоже возможно!

Наконец началось. Офицеры услышали журчание полного зала, напряжение передавалось и им. Голос диктора с благоговейным придыханием описывал происходящее:

“…на свои места прошествовала рота представителей трех родов войск вермахта и СС – все молодые солдаты, кандидаты в офицеры… А сейчас появляется рейхсмаршал…”

Слышны неразборчивые команды, резкое щелканье. Диктор приглушает голос до шепота… Новое объявление: пронзительное, взнервленное. Наступает тишина…

А потом говорит Геринг – слащаво-вальяжно, тон покровительственный, как у хозяина трактира. Слушатели невольно придвигаются поближе к аппарату. Из коридора напирают рядовые: истощенные лица, приоткрытые рты, глаза так и хлопают. Все затаили дыхание. Геринг пространно рассуждает о возможных причинах войны, о коварном мировом заговоре евреев и завистливых плутократов, о военных успехах. Сколько раз они это уже слышали, до омерзения часто… Медленно продвигается оратор к действительности…

“…А после наступила вторая суровая зима… такая же холодная, она превратила все реки, озера, болота в сплошное ледяное полотно и в очередной раз проторила дорогу противнику…”

– Да будет ему известно, тут каждый год такая зима, – сухо заметил Янкун. – Это мы еще в школе проходили.

Он принялся за четвертую сигару. Жалко, если достанется русским…

“…неприятель жесток. Дикарской жестокостью отличаются даже руководящие эшелоны… Транспорт стал нашим бичом… Если человек оседал в изнеможении, он тут же получал пулю в лоб. Трудно одолеть противника, который добивается от народа подчинения только такими методами!..”

– Да что ты говоришь, голубчик! Но ведь он еще в прошлом году был окончательно повержен.

“…на наших глазах противник совершает последнее усилие, и, надо признаться, по своей мощи это нечто невероятное. Формируются новые дивизии, а старые пополняются. Но на клич его откликаются уже не молодые люди, полные жизненных сил, нет, в бой идут разбитые старики и шестнадцатилетние подростки… За этими боевыми батальонами стоят вооруженные пулеметами комиссары, и их в три-четыре раза больше, вот так русского солдата посылают на смерть…”

Горький смех.

– Он рассуждает о войне, как младенец! Ну да бог с ним… Может, сидящие в зале мальчики и поверят ему.

– Да заткнитесь вы наконец!

“… убежден, что это последний призыв, самый последний резерв, которые они смогли наскрести… Жестокость их руководителей не знает границ, но несмотря ни на что, мы до сих пор били и будем впредь бить русских – по всей линии фронта!.. Германия сражается, истекает кровью, но в конце концов побеждает!..”

– Побеждает и победит по всей линии фронта! Ха, сильно сказано. Вот скоморох!

– Побеждает? Братцы, чует мое сердце, про Сталинград не будет ни слова!

– Да тише вы!

Голос оратора задрожал в возвышенном пафосе:

“…и посреди всего этого стоит могучий колосс – Сталинград, и монументом является Сталинградская битва. Это величайшая битва героев, которая когда-либо разыгрывалась в нашей истории … и все, кто сейчас находится в этом городе, от генерала до последнего рядового солдата, кто сражается за каждый камень, за каждый окоп и каждую лазейку… выдающийся героический эпос о битве, по масштабам своим беспримерной, битве нибелунгов… сражались, и сражались до последнего… Даже через тысячу лет каждый немец будет произносить слово «Сталинград» со священным трепетом и хранить светлую память о том, как германский вермахт отметил печатью окончательной победы…”

Воцарилась тишина, мертвая тишина, и теперь отдаленный стук молотков и вслед за ним грохот падающих камней стали слышны совершенно отчетливо.

– Что это было? – прошептал Айхерт и оглядел сидящих вокруг. – Это же надгробная речь… Она обращена не к нам! – И тут из его груди вырвался вопль. – Мы покойники!.. Нас уже списали, освежевали и скормили ради пропаганды!

Он схватил Бройера за руку и затряс.

– Бройер, что это… что все это значит? Жуть какая!

Айхерт зашелся зловещим кашлем, сдавившим горло. Но Бройеру было не до объяснений. Все это время он внимательно следил за лейтенантом Дирком. Тот сидел у стены. Глаза широко открыты, грудь прерывисто поднималась и опускалась, издавая свистящие звуки. Из приемника, охваченного металлической дрожью, по-прежнему лились торжественные фразы оратора – далекие, разрубленные расстоянием в две тысячи километров, но все еще ясные и отчетливые:

“…мои дорогие солдаты, как радостно, наверное, стучат ваши гордые юные сердца теперь, когда вы осознаете свою принадлежность к германскому вермахту. Это удивительное чувство сродни тому, что испытывают короли… в городе, который превращен в руины, сражались и еще сражаются герои. Пусть их осталось немного…”

– Триста тысяч, – прошептал Янкун, – всего-навсего триста тысяч.

“…это по-прежнему еще могучее противостояние. Солдаты, большинство из вас уже слышали о похожем примере… Вы только подумайте: минули тысячелетия, но уже тогда, перед лицом этих тысячелетий, стоял в узком ущелье греческий царь Леонид с отрядом из трехсот спартанцев… небо почернело от стрел… неисчислимая рать Ксеркса осаждала его, но спартанцы не дрогнули и не отступили… они знали, что обречены, но продолжали сражаться… сражаться до последнего, и сейчас там есть надпись: «Путник, когда явишься в Спарту, поведай людям, что мы все полегли, как требовал долг». Всего три сотни бойцов! Прошли тысячелетия и сегодня… это героическое самопожертвование… наступит время, и мы прочтем: Путник, когда возвратишься в Германию, расскажи, что видел в Сталинграде своими глазами, – все мы здесь полегли…”

– Полегли, полегли! – взвился Фрёлих и протянул руку, словно хотел ухватиться за что-то, видимое только ему одному. Остальные чувствовали, как холодный пот заливает их спины. Заживо похоронены – так и есть, их оставили без защиты, уложили в гроб, да еще заставили слушать лицемерные речи, восхвалявшие преступление! Оратор как будто ощутил злобу, которая донеслась до него из далекой братской могилы. Его голос становился все более раздраженным, пока не перешел на крик и ругань:

“…связан обязательством весь народ! Не для того, чтобы вы теперь брюзжали и занимались критиканством, толкуя о том, насколько целесообразно то или другое, нужен ли был Сталинград или не нужен. Стоять до конца их долг! Таков закон, закон чести, но главное, таков закон войны…”

– Закон для тех, кто некомпетентен, страдает манией величия и не умеет смотреть правде в глаза! – заорал Шмид на ни в чем не повинный жестяной ящик. Он попробовал встать, но, осознав нелепость своего протеста, со стоном рухнул мешком на место. Голос продолжал рубить, не зная пощады:

“…показаться жестоким, но в конце концов для солдата, который приносит себя в жертву, все едино: погибнуть под Сталинградом или под Ржевом, в африканской пустыне или же среди северных льдов…”

“Все едино, да уж… – думал Бройер, трясясь от гнева, – как будто не имеет значения, защищаешь ли ты родные рубежи или условную линию в двух тысячах километрах от дома, отстаиваешь ли свое право и свободу или отбираешь чужую руду, нефть и зерно, становишься заступником своего народа или бандитов! Все едино и не имеет никакого значения…”

“…битва готов при Везувии. Еще один пример! Люди принесли последнюю жертву, они знали: надежды нет…”

Надежды нет! Нет надежды для десятков тысяч больных и раненых… Как этот негодяй осмеливается такое говорить!

Капитан Айхерт вскочил.

– Хватит! – закричал он. – Хватит!

Он схватил стоявшую возле печки железную трубу и как бешеный заколотил по приемнику. Голос умолк. Радио упало на землю, потянув за собой аккумулятор, зазвенело стекло… Айхерт отпустил железяку и тыльной стороной ладони вытер лоб.

– Преданы и проданы, – тихо молвил он и оторопел, почувствовав новое озарение. – Брошены на произвол судьбы, просто брошены, не дай бог кто-нибудь расскажет, как все было на самом деле… – И капитан взревел: – Подлец, удумал раздуть очередной героический эпос, чтобы новые сотни тысяч… жалкий подлец!