Сатанинские стихи - Салман Рушди

— Но ведь он здесь! В этом доме! Тогда как же я…?

После чего схватил в охапку свою одежду и сбежал с глаз долой; она услышала шум и грохот, свидетельствующий о том, что его ботинки — вероятно, вместе с ним самим — упали с лестницы.

— Замечательно, — крикнула она ему вслед. — Цыплёнок, шею сломаешь!

Несколькими минутами спустя, однако, Саладин был посещён пурпурнолицей фигурой своей отчуждённой и бритоголовой жены, процедившей сквозь плотно сжатые зубы:

— Эн Джей стоит на улице. Проклятый дурень говорит, что не может войти, пока ты не скажешь, что с тобой всё в порядке.

Она, как обычно, пила. Чамча, весьма удивлённый, торопливо выпалил:

— А как насчёт тебя, ты хочешь, чтобы он вошёл?

Для Памелы это было подобно соли, втираемой в рану. Сменив цвет лица на ещё более глубокий оттенок пунцового, она кивнула с оскорблённой свирепостью. Да.

Итак, в первую ночь своего пребывания дома Саладин Чамча вышел («Эй, hombre! С тобой действительно всё в порядке?» — в ужасе поприветствовал его Нервин, деланно хлопая в ладоши, дабы скрыть свой страх) и убедил любовника свой жены разделить с нею постель. Затем он ретировался наверх, ибо унижение теперь мешали Нервину войти в дом, покуда Чамча благополучно не удалился с его пути.

— Каков человечище! — плакался Нервин в жилетку Памелы. — Он принц, святой!

— Если ты не заткнёшься, — на грани истерики предупредила Памела Чамча, — я, блядь, пса на тебя натравлю.

Долгое время Нервин находил присутствие Чамчи отвлекающим, рассматривая его (или демонстрируя это своим поведением) как грозную тень, нуждающуюся в непрестанном умиротворении. Готовя еду Памеле (он оказался, к её несказанному удивлению и облегчению, настоящим шеф-поваром Моголов), он настойчиво выяснял у Чамчи, не желает ли тот присоединиться к ним, а когда Саладин возражал, отправлял ему поднос, объясняя Памеле, что поступить иначе будет невежливо и даже провокационно.

— Посмотри, что он позволяет под своей собственной крышей! Он — гигант; самое меньшее, что мы можем для него сделать — это проявлять хорошие манеры.

Памеле, едва сдерживающей гнев, пришлось вынести целый ряд подобных действий и сопутствующих их проповедей.

— Никогда бы не поверила, что ты стал таким правильным, — кипятилась она, и Нервин отвечал:

— Это всего лишь дань уважения.

Во имя уважения Нервин приносил Чамче чай, газеты и письма; он никогда не забывал, приходя в этот огромный дом, подняться наверх хотя бы для двадцатиминутного визита (минимальное время, соразмерное с его понятиями о вежливости), пока Памела охлаждала свои пятки и пила бурбон тремя этажами ниже. Он вручал Саладину маленькие дары: умиротворительные подношения книг, старых театральных программок, масок. Когда Памела пыталась воспрепятствовать ему, он спорил с невинной, но упрямой страстью:

— Мы не можем прикидываться невидимками. Он здесь, не так ли? Значит, мы должны включать его в свою жизнь.

Памела кисло отвечала:

— Почему бы тебе ещё не попросить, чтобы он спустился и присоединился к нам в постели? — на что Нервин возразил на полном серьёзе:

— Не думаю, что ты на это согласишься.

Несмотря на неспособность расслабиться и принять как само собой разумеющееся наличие резиденции Чамчи наверху, кое-что для Нервина Джоши было облегчено столь необычным способом, как получение благословения от его предшественника. Способный совладать с императивами любви и дружбы, он весьма приободрился и обнаружил в себе растущую идею отцовства. Как-то ночью он видел сон, заставивший его поутру плакать в восхищённом ожидании: простой сон, в котором он гулял по тропинке под сводами древесных крон, помогая маленькому мальчику кататься на велосипеде. «Я молодец! — восторженно кричал пацан. — Правда, я молодец?»

Памела и Нервин вместе включились в кампанию протеста против ареста доктора Ухуру Симбы за так называемые Убийства Потрошителя Старушек. Это тоже Нервин обсудил с Саладином на чердаке.

— Всё дело целиком сфабрикованное, основанное на косвенных уликах и инсинуациях. Ханиф говорит, что через дыры в обвинении можно проехать на грузовике. Это всего лишь злобные козни; единственный вопрос — как далеко они пойдут. Все доказательства наверняка будут словесными. Может быть, даже найдутся свидетели, заявляющие, что видели, как он совершал расчленение. Всё зависит от того, как сильно они хотят заполучить его. Довольно сильно, сказал бы я; прежде он был гласом вопиющего в городе для некоторых.

Чамча посоветовал быть осторожнее. Учитывая ненависть Мишалы Суфьян к Симбе, он сказал:

— У парня — или я неправ? — рекорд по насилию над женщинами…

Нервин развёл руками.

— В личной жизни, — признал он, — парень действительно кусок дерьма. Но это не значит, что он потрошит городских старушек; не нужно быть ангелом, чтобы быть невиновным. Если, конечно, ты не чёрный. — Чамча пропустил это мимо ушей. — Точка, это не личное, это политическое, — подчеркнул Нервин, добавив перед тем, как встать и уйти: — Эмм… там назавтра назначен митинг по этому поводу. Мы с Памелой должны идти; пожалуйста, я хочу сказать, не желаешь ли ты, если тебе интересно… то есть, приходи, если хочешь.

— Ты попросил, чтобы он пошёл с нами? — Памела была недоверчива. Большую часть времени её тошнило, и это не лучшим образом сказывалось на её настроении. — Ты в самом деле сделал это, не посоветовавшись со мной? — Нервин выглядел удручённым. — Ладно, неважно, — ослабила она петлю. — Попробуй поймать его на что-нибудь вроде этого.

Поутру, однако, Саладин объявился в холле, одетый в шикарный коричневый костюм, верблюжье пальто с шёлковым воротником и весьма аккуратную коричневую фетровую шляпу.

— Ты куда? — поинтересовалась Памела, в тюрбане, кожаной армейской куртке-«разгрузке»{1139} и спортивных штанах, позволяющих продемонстрировать наметившееся утолщение под сердцем. — В проклятый Эскот{1140}?

— Полагаю, я был приглашён на собрание, — ответил Саладин в своей наименее боевой манере, и Памела выпала в осадок.

— Ты хотел быть осторожным, — предупредила она его. — То, что ты собираешься делать, скорее всего, принесёт тебе одни грёбаные неприятности.

Что обратило его снова к иномировому, к этому подземному городу, существование которого он так долго пытался отрицать? — Что — или, скорее, кто — заставило (заставила) его одним лишь фактом своего существования вылезти из этого кокона-логова, в котором он восстанавливал — или, по крайней мере, верил в то, что восстанавливает — свою былую самость, и снова окунуться в опасные (поскольку — неотмеченные на картах) воды мира и самого себя?

— Я смогу предстать на этой встрече, — признался Саладину Нервин Джоши, — перед своим классом каратэ.

Где ждала его звёздная ученица: длинная, радужноволосая и, добавлял Нервин, только что миновавшая восемнадцатый день рождения.

Не подозревая, что Нервин тоже страдал от того же самого незаконного желания, Саладин пересекал город, чтобы приблизиться к Мишале Суфьян.

Он ожидал, что собрание будет немногочисленным, проходящим в какой-нибудь служебной комнатушке, наполненной подозрительно выглядящими типчиками и разговорами в духе клонов Малкольма Икс{1141} (Чамча припомнил занятную шутку, брошенную телекомиком — «Здесь нет ни одного чернокожего, который не изменил бы имя на Мистера Икс и не обвинил бы “Ньюс оф зе Уолд” в клевете» — и спровоцировавшую одну из неприятнейших ссор в его семейной жизни), среди, быть может, ещё и нескольких сердитых женщин; он представлял множество сжатых кулаков и призывов к справедливости. Но это оказался большой зал для собраний, Спитлбрикский Молитвенный Дом{1142} Друзей{1143}, набитый от стены до стены народом всех мастей — старыми толстушками и школьниками в форме, растаманами{1144} и ресторанными служащими, персоналом небольшого китайского супермаркета на Плэсси-стрит{1145}, строго одетыми джентльменами рядом с диковатыми пареньками, белыми рядом с чёрными; настроение толпы было далеко от того типа евангелистской истерии, которую он себе вообразил; вместо неё здесь царило тихое, взволнованное желание понять, что можно было сделать. Рядом с ним стояла молодая негритянка, одарившая его одеяние коротким удивлённым взором; он оглянулся на неё, и она рассмеялась:

— Ладно, простите, всё в порядке.

Она носила на ленточке значок, меняющий изображение, когда ты двигаешься. Под одним углом там читалось: Симбу — на Ухуру; под другим: Льва — на Свободу.