Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

повествование, в котором вещи описаны и так, как они происходили в прошлом, и так, как они переосмысливаются с расстояния лет, соединив наивную подлинность детских наблюдений со зрелыми умозаключениями взрослого. И покуда его отец пытается осмыслить рассыпающуюся на глазах Америку и неумолимую поступь истории, мальчуган все еще живет в микрогероической Америке своей коллекции марок и в какой‐то момент пытается выскочить из истории (прежде всего из своей собственной), убегая из дома в католический сиротский приют по соседству. Он – одаренный воображением ребенок, живущий в смутные времена, когда его знакомый с детства безопасный район и уютный семейный мир охвачены неизбывным страхом.

Четыре мальчика занимают важное место в событиях этой книги; один из них – живущий этажом ниже Селдон Уишнау: тоже девятилетний мальчуган, как и маленький Рот, оказавшийся в гуще проблем, о которых рассказывается в книге, но при этом самая трагическая фигура романа, доверчивый американо-еврейский мальчик, переживающий испытания, подобные страданиям европейских евреев. Он не ребенок, который выжил и много лет спустя рассказывает историю своих невзгод, но ребенок, чье детство уничтожено этими испытаниями. Эти дети соединяют тривиальное в книге с трагическим.

Я выбрал популярного ведущего отдела светской хроники и радиожурналиста Уолтера Уинчелла в качестве главного антагониста Линдберга, потому что реальный Уолтер Уинчелл действительно терпеть не мог Линдберга из‐за его политических взглядов и вместе с такими людьми, как известная колумнистка Дороти Томпсон и министр внутренних дел в администрации Рузвельта Гарольд Айкс, критиковал его пронацистскую позицию с тех самых пор, как знаменитый авиатор стал рупором идеологии неинтервенционизма, движения «Америка прежде всего». Нет нужды говорить, что Уинчелл никогда не был ни кандидатом в президенты, кем я его сделал в своей книге, ни видным членом какой‐либо политической партии. Я сделал Уинчелла лидером политической оппозиции в силу того, что он был очень крупным и влиятельным общественным деятелем. Как говорит мэр Ла Гуардиа[151] в надгробной речи на похоронах Уинчелла, застреленного в ходе президентской гонки, в которой он выставлялся как демократический оппонент идущего на второй срок Линдберга, – в реальности же первым кандидатом на президентский пост, убитым во время избирательной кампании, стал Роберт Кеннеди, – «Уолтер был слишком громогласный, Уолтер слишком быстро говорил, Уолтер слишком много говорил и все же, в сравнении, вульгарность Уолтера выдает в нем великого деятеля, а благообразность Линдберга – омерзительного политикана». Короче говоря, мне хотелось, чтобы Линдбергу противостоял не святой борец за идеалы демократии, олицетворяющий все лучшее, что есть в Америке, но именно самый популярный в стране колумнист отдела светской хроники, грубоватый и даже хамоватый острослов по натуре и по ухваткам, чьи недруги ставили ему в вину, помимо прочих его недостатков, то, что он был самым крикливым из крикунов-евреев. Уинчелл для мира светских сплетен был тем же, кем Линдберг был для мира авиации: первооткрывателем-рекордсменом.

Я начал книгу, не имея продуманного замысла, как мысленный эксперимент. До знакомства с автобиографией Шлезингера я никогда даже не помышлял о таком романе и не имел ни малейшего желания написать нечто подобное. Такая тема, не говоря уж о манере повествования, никогда бы не пришла мне в голову сама по себе. Я часто пишу о вещах, никогда не бывших, но никогда еще я не писал о никогда не происходивших исторических событиях. Триумф Америки заключается в том, что, несмотря на антисемитские предубеждения, пронизывавшие институты протестантской властной иерархии того времени, несмотря на распространявшуюся «Германо-американским союзом»[152] и «Христианским фронтом»[153] заразу ненависти к евреям, несмотря на идеологию христианского превосходства, проповедуемую Генри Фордом, отцом Кофлином, а также преподобным Джеральдом Л. К. Смитом, несмотря на неприязнь к евреям, беззастенчиво выражавшуюся известными журналистами вроде Уэстбрука Пеглера и Фултона Льюиса, несмотря на ослепляющее самолюбование своим арийским антисемитизмом самого Линдберга, у нас это оказалось невозможно[154].

В тот момент, когда это могло бы стать возможно, когда слишком много ядовитых семян могли дать всходы и имелись все шансы для того, чтобы так случилось, это оказалось невозможно. И евреи в Америке добились всего, чего добились, лишь благодаря тому, что у нас это оказалось невозможно. Тяготы и страдания, которые они претерпели в Европе, не достигли в Америке европейских масштабов. Альтернатива «А что, если» в Америке оказалась чужой реальностью. В своем романе я лишаю прошлое, если так можно выразиться, фаталистической предопределенности, показывая, что это прошлое могло бы быть другим и что могло бы произойти в стране. Но я не имел намерения утверждать, что это может произойти и однажды произойдет в нашей стране. «Заговор против Америки» – это упражнение не в историческом прогнозировании, а в историческом размышлении, это чистой воды допущение. Последнее слово осталось за историей, и история поступила по‐своему.

Почему у нас это оказалось невозможным – сюжет другой книги, книги о том, как повезло нам, американцам. Конечно, и у нас в Америке было немало ограничений. Евреям сознательно и систематически запрещалось пользоваться определенными преимуществами, иметь доступ в определенные организации и важные сферы на всех этажах американского общества; подобная дискриминация – основная форма унижения, а любое унижение калечит – оно наносит ужасные травмы людям, оно их уродует, коверкает их души, озлобляет, что может засвидетельствовать любое меньшинство в Америке. В моей книге унижение от всевозможных запретов способствует разжиганию конфликтов и чуть ли не развалу семьи Рот. Как могут мужчина, женщина, ребенок сохранить свое достоинство в таких обстоятельствах и не быть униженными? Как оставаться сильным, если тебе везде дают понять, что ты – нежелательный элемент? Как избежать такого уродующего отношения? Такова исследуемая мной тема.

Некоторые читатели, наверное, увидят в этой книге замаскированное описание сегодняшней Америки. Это было бы ошибкой. Я не ставил своей целью написать нечто метафорическое или аллегорическое. Я намеревался сделать именно то, что и получилось: реконструировать события 1940–1942 годов в том виде, в каком они могли бы произойти, если бы республиканским кандидатом в президенты был Линдберг, а не Уилки, и если бы Линдберг, а не Рузвельт был избран президентом в 1940 году. Мое воображение было нацелено не на то, чтобы четче увидеть настоящее из прошлого, но на то, чтобы четче увидеть прошлое из прошлого же. Мне хотелось как можно более точно показать, как бы повела себя моя семья, если бы история совершила у нас выверт, описанный мной в книге, и на них обрушилась такая враждебная сила. Еще раз: обрушилась бы тогда, а не сейчас.

Проза Кафки сыграла исключительно важную роль в выборе творческой стратегии чешскими писателями, противостоявшими марионеточному просоветскому правительству коммунистической Чехословакии в 1960–1970‐е и в 1980‐е годы, и это сильно встревожило властные круги, вынудив их запретить продажу книг Кафки и изъять их с полок библиотек по всей стране. Но, ясное дело, Кафка в начале ХХ века написал «Процесс» и «Замок» вовсе не с дальним