Крылья империи - Владимир Коваленко

Насвистывая агрессивную мелодию из последней виденной — еще там, в тлеющем последними очагами сопротивления Лаине — комедии, в которой храбрые лаинские воины легко и наголову громили тупые тимматские рати, размеренной походкой теребящего цветы оккупанта Лиэ двинулась вперед. Еще бы рукава закатать да штурмовой карабин в руки. Увы — не аристократично и недостойно посла. А вот карабин отчасти заменяет пара дульнозарядных пистолетов в кобурах на поясе.

Почему она не взяла с собой охрану? Охрана — это солдаты, солдаты — это сила, сила есть — ума не надо, отсутствие ума — безумие, безумие — война. Почему никто не пытался договориться с ирокезами? Потому что первыми в новый мир пришли солдаты. Солдаты, осатаневшие от многолетней войны, от тяжелых потерь и постоянных поражений. Ирокезы же, если верить русским, народ драчливый от природы. Тогда — им тоже не хотелось договариваться. Потом — хотелось победить…

Тембенчинский рассказывал, что ему повезло — его сразу же подстрелили, но не опасно. Зато уважать бескрылых, плоскозубых, лысых и очень неуклюжих русских он выучился сразу.

— У них тут благодатный край, — сообщал он, постепенно распаляясь. — Разум в таких курортных условиях могло развить только исключительно беспомощное существо. Нам, можно сказать, повезло, что ледник дошел до экватора. Вот и пришлось напрягать мозги даже зубастым и крылатым. Если бы на зиму все моря не замерзали — летали бы себе над волнами, жрали бы рыбу и не сушили бы мозги над вопросами бытия. А когти очень подводят. Человек для обретения должного смирения всегда может снять шпагу. А зубы и когти вырывать как-то жалко. Человек может войти в комнату, полную своих сородичей, и точно знать, что ни один из них убить его не может. Не то чтобы не хочет, не то чтобы рука не поднимется. А просто физически не может. У нас же — войди хоть с пулеметом, всегда есть шанс, что кто-то хоть мертвой рукой, а раздерет тебе глотку. Поэтому, кстати, у нас меньше мерзавцев. И святых. Тут они лучше выживают. Впрочем, теперь это изменится.

Если бы земля вокруг Монреаля не была совершенно мирной, если бы Жанну Буланже, пребывающую в задумчивости, не потянуло нарвать цветов со здоровенного куста аралии, наконец если бы Лиэ хоть немного смотрела по сторонам… Тогда они, наверное, не столкнулись бы нос к носу, Жанна упала. А лаинка, только и думавшая, как бы ей никого не пришибить инстинктивным ударом когтей, взлетела на хлипкое растеньице. Аралия канадская — куст, конечно, красивый. Цветет почти как липа. И такой же полезный. Не то цветы заваривают, не то листья настаивают. Но на настоящее дерево похож только ростом. И попытка взгромоздить на его хрупкие ветви два пуда живого веса закончилась треском и маленькой осенью с листопадом. Листья перемешались с цветами и перьями.

Шпага с обиженным звоном выпала в траву. Впрочем, Лиэ она не интересовала — госпожа посол поспешно выхватывала из сумки свой импровизированный разговорник.

У Кужелева был весьма своеобразный французский язык. Учитель у него был хороший, причем настоящий француз, вот только из Франции уехал давненько и с тех пор не бывал. А уехал, между прочим, при Петре Великом, надеясь сделать карьеру военного инженера. Деваться, кроме варварской Московии, ему было некуда — по всей Европе его не ждал никто, кроме кредиторов. Преуспел немного: люди гордые, колючие и необязательные в денежных делах не только во Франции не процветают. Но все-таки выслужил себе в кормление деревеньку под Рязанью и почетную отставку с мундиром капитана. Жениться, кротом роя укрепления по удлинившейся русской границе, не удосужился. Потому, не имея своих детей, брался учить чужих — не денег ради, а просто от скуки. Французский язык удивительно скор — за три четверти века поменялся едва не наполовину. А те хорошие, уверенные слова, которыми Кужелев вооружил Лиэ Бор Нио, пусть и остались еще понятными, превратились в архаичную выспренность.

Может быть, именно это больше всего и помогло. Невероятное, сказочное существо и должно разговаривать невероятно. А сказка — всегда древность. Только вот сквозь эту древность просвечивали чудовищные канцеляризмы.

— Не соблаговолит ли прекрасная девица указать чужеземному послу кратчайший путь к ближайшему начальствующему лицу протектората Квебек, не относящемуся к администрации королевства английского?

Вот такое волшебное существо. Причем непонятно из чьих сказок. Лисьего цвета крылья, лицо, напоминающее морду настороженного горностая. Старинная роскошная одежда — Тембенчинский вне строя продолжал изображать ясновельможность. И отдал Лиэ парадный костюм, прихваченный на случай официальных встреч. Тусклый блеск росы на короткой «морской» шпаге Скуратова. И все еще качающийся куст за спиной, осыпающийся лепестками белых соцветий.

— Ты эльф?

Хотя бы рост подходит. А рыжих крыльев у ангелов не бывает. Ни у правильных, ни у мятежных.

— К прискорбию моему, я не изъясняюсь посредством французской речи. Умоляю ответствовать односложно и однозначно, да или нет, и не более. Еще раз прошу указать чужеземному послу дорогу…

Хорошее дело — после плотненького позднего обеда велеть распахнуть изморозные окна и встретить дымный морозный воздух ответным дымом громадной шкиперской трубки, по форме напоминающей классическую голландскую, но вмещающую раз в пять больше зловонного фимиама. Как всегда, непонимающе фыркнув, удалилась жена. Разбежались приглашенные к царскому обеду персоны. Привычно скривился Иоанн.

— И что за радость воздух портить?

Петр хохотнул.

— И это меня обвиняют в склонности к солдатскому юмору!

— А что я сказал смешного? Подышать морозцем — славно, но к чему дымить?

Петр промолчал, только выдохнул могутно, чтобы серая дымка смешалась с белесой, валившей сквозь стрельчатые рамы. Да, стрельчатые. Как Растрелли ни упирался, а кое-какие изменения в его проект по завершении внесли. Тяжелое и неблагодарное дело — переделывать барокко в готику. Царь был доволен, архитектор иногда подумывал — а не повеситься ли? Потому как вместо соразмерного и гармоничного шедевра получилась химера. Именно стрельчатые витражи, обрамляемые колоннами пышного ионического стиля, вызвали в мозгу императора Иоанна сравнение, которым он наконец решил с Петром поделиться.

— Химера — это создание вполне готическое, — заметил тот, выпуская очередное черное облако на волю из прокуренных легких.

— Я не о том. Просто Россия мне сейчас напоминает такую же химеру. Или даже нет. Она напоминает старую Россию, беременную чем-то новым. И вот это новое — как раз и есть химера.