Изгнание - Лион Фейхтвангер

В течение дня выводы, которые он сделал из сообщения о третейском суде, подтвердились. Время опалы миновало; люди торопились снопа вступить с ним в контакт. Ему позвонили с улицы Лилль, которая последние недели хранила ледяное молчание: оттуда с большим интересом справлялись о его мнении по одному в высшей степени безразличному вопросу. От Шпицци пришла дружеская телеграмма из бернского Оберланда: не наскучил ли еще Визенеру душный Париж, не думает ли он взять отпуск и где-нибудь с ним встретиться. Но самое главное — и это было больше того, на что мог надеяться Визенер, ему позвонили из Биарица; в телефонной трубке раздался хорошо знакомый, низкий, скрипучий голос Бегемота.

— А, молодой человек, — сказал голос, — давно потерял вас из виду. Ну, что скажете? Приятные новости из Африки, а? Так сказать, удар по господам эмигрантам.

Гейдебрег, как и все, увидел в благоприятном составе третейского суда доказательство бессилия «ПН» и правильности рекомендованной Визенером тактики. То, что он мог возобновить с Визенером дружеские отношения, радовало его почти так же, как и собственное торжество.

Услышав в аппарате голос Гейдебрега, Визенер увидел его перед собой, точно живого; вот он сидит с заботливо приподнятыми полами сюртука. Визенер почти чувствовал его запах, ощущал на себе взгляд его белесых глаз — слава богу, этот взгляд теперь уж не так грозен, — и глубокое удовлетворение наполнило его при мысли, что Гейдебрег как бы вычеркнул из памяти все эти последние тяжелые дни и недели и снова называет его «молодым человеком».

Гейдебрег продолжал разговаривать в том же необычайно милостивом тоне. Он подробно расспрашивал, как чувствует себя Визенер, жалел, что тот остался в знойном Париже, вполне понимал его желание закончить «Бомарше» в тишине по-летнему опустевшего города, с интересом осведомлялся о том, как подвигается работа. Вернулся к пресловутым новостям из Африки и посоветовал несколько энергичнее взяться за «ПН». Он, понятно, не собирается учить ученого, по ему лично доставило бы удовольствие, если бы эти писаки были ликвидированы до его возвращения в Германию. Когда Визенер скромно-интимным тоном осведомился, решено ли уже, когда Гейдебрег вернется в Берлин, Гейдебрег сказал, что окончательного решения еще не принял; но он сообщит об этом Визенеру, когда вопрос выяснится. Мимоходом, дружески, с благожелательной откровенностью Гейдебрег прибавил: что касается его планов на ближайшее время, то Биариц ему надоел и он намерен провести остаток своего отпуска в Аркашоне.

Слово Аркашон кольнуло Визенера. Его самого тянуло туда. Не будь Леа так своенравна, он отправился бы в Аркашон первым же воздушным рейсом.

— А вы, молодой человек, — спросил Бегемот, — не соберетесь ли и вы туда?

Хитрость это или невинное любопытство?

— Соблазнительно, конечно, раз и вы там будете, — выдавил из себя Визенер любезный ответ. — Но я дал себе слово сначала закончить «Бомарше».

Оставшись один, он стал обдумывать разговор с Гейдебрегом, каждое слово, каждую интонацию. В кубке его радости осталась капля горечи: Гейдебрег может, поехать в Аркашон, а он нет. Как хотелось бы ему поговорить с Леа обо всем, что обрушилось на него за последние несколько недель. Никто не мог бы с большим пониманием разделить его ироническое удовольствие по поводу того, что кажущееся несчастье в конце концов обернулось для него счастьем. Жаль, что между ними стоит эта нелепая навязчивая идея, которую вбила себе в голову Леа. А не сесть ли без долгих размышлений в самолет, не добиться ли встречи с ней? Ведь события показали, как прав он был во всем с самого начала. Должна же она понять. Но на это он отважиться не может, это слишком опасно. Против призраков, против бредовых идей нельзя бороться разумом.

Во всяком случае, жаль, что к Леа едет не он, а Бегемот.

Но он быстро утешился, преодолел чувство досады. В дни уединения он говорил себе, что его деятельное раскаяние заставит Леа забыть то, что она раньше в нем порицала, что она оценит его победу над самим собой, аскетическую твердость, отрешение от политической суеты. Все эти недели он жил надеждой, что теперь завоюет Леа бесспорно и навсегда. И вот все позабыто; сделав смелое сальто-мортале, он строит свои расчеты на совершенно противоположных основаниях. Так же как несколькими днями раньше он считал порукой успеха у Леа свой политический крах, свой вынужденный отход от политики, теперь он черпал эту уверенность в том, что его политическое торжество обеспечит ему победу и над ней. И эта новая вера в победу была менее искусственна, чем прежняя. Прежние его расчеты были натяжкой, они строились на рискованных софизмах; новая надежда основывалась на убеждении, с которым он сроднился с тех пор, как стал смотреть на мир собственными глазами и делать собственные выводы из собственного жизненного опыта, — на глубоком убеждении, что ничто так не опьяняет женщин, как успех.

Гингольд, прочитав известие о составе третейского суда, был искренне огорчен плохим оборотом, который принимало дело Беньямина. Бог гневался на свой народ, он поражал его многими казнями, эдомитяне угнетали сынов Израиля, и теперь, по-видимому, в деле Беньямина архизлодеи одержат победу над праведниками.

Но как ни огорчало Гингольда это известие, он все же почувствовал некоторое удовлетворение. Дело в том, что последние недели были для Гингольда периодом внутренней неуверенности, какой он давно уже не знал. Вступив на крайне опасный путь, он сделал по этому пути еще один шаг, без которого мог бы обойтись. Раз ему удалось благополучно вызвать в Париж свою дочь и зятя, его обязанностью было удержать их в Париже, не отпускать обратно к архизлодеям. Не следовало обращать внимание на просьбы его дочери Иды, следовало оставаться твердым и не соглашаться на новый риск. Тогда он мог бы во всякое время отказаться от сделки с архизлодеями и направлять работу «ПН» так, как найдет нужным в интересах божьего дела. Теперь же — и притом по его вине — архизлодеи снова стоят над ним с бичом в руках. Правда, он верил в собственную изворотливость, верил, что сумеет, несмотря ни на что, довести дело с «ПН» до благополучного конца, к вящей славе бога и к собственной выгоде; но в глубине души его грызли сомнения, он опасался, что архизлодеи обрушатся на него, прежде чем он сумеет от них увернуться.

Поэтому при всем его огорчении новый, плохой оборот дела Беньямина доставил ему известное удовлетворение. Разве все это не подтверждает, что его редакторы не правы, что, действуя напролом, в конечном счете ничего не достигнешь, даже если на короткое время и привлечешь на свою сторону общественное мнение, и что, следовательно, правильна его теория: надо действовать осмотрительно и бороться с архизлодеями крадучись, хитростью, исподтишка. Как ни жалел он Фридриха Беньямина, самому ему этот новый удар дал новые силы, и, когда Лейзеганг вызвал его для разговора, он ждал этой встречи без страха, чуть ли не с задором.

Лейзеганг с его превосходным нюхом, знанием людей и вещей не подавал признаков жизни с тех пор, как появилась статья против Визенера. Но когда он прочел известие о благоприятном составе третейского суда, ему тоже сразу стало ясно, что теперь отношения между агентством по сбору объявлений Гельгауз и K° и «ПН» должны вступить в новую фазу: он тотчас же явился к Визенеру. Визенер, как он и полагал, поручил ему покрепче прижать «ПН».

Он с удовольствием возьмет сейчас за жабры этого достопочтенного Гингольда. «Слова круглы, дела квадратны», — процитировал он изречение одного национал-социалистского поэта. Его доверители, сказал он, не желают больше ждать, они хотят наконец видеть дела, и он настойчиво потребовал давно обещанных изменений в составе редакции.

Изменения в составе редакции были уступкой, которую Гингольд легко и охотно сделает архизлодеям. В глубине души он усмехался: все складывалось как нельзя лучше. Через три, самое большое, через четыре месяца он сможет опять выписать своих детей в Париж, не вызывая подозрений. Архизлодеям тем временем надо показать свое рвение и уволить Траутвейна, тогда они не будут возражать против отъезда его дочери и зятя, он даже сумеет за эти три-четыре месяца ликвидировать значительную часть своих берлинских дел с возможно большей для себя выгодой. А как только его дети очутятся в Париже, он сможет спокойно подумать о том, продолжать ли ему торг с архизлодеями или прервать его.

Пока надо обещать Лейзегангу одно — что он расстанется с Зеппом Траутвейном. Гингольд охотно шел на это, но, по своему обыкновению, долго вилял, юлил и показал себя мастером в искусстве говорить ни к чему не обязывающие вещи. Лишь когда Лейзеганг начал проявлять нетерпение, он изъявил согласие. Но Лейзеганг не удовлетворился неопределенным обещанием, он поставил Гингольду крайний срок — пятое августа. Гингольд не был недоволен тем, что его связывают столь кратким сроком, и, поколебавшись для виду, согласился и на это.