Еще один круг на карусели - Тициано Терцани

— Чем дальше люди от природы, тем больше они болеют. Сейчас человек становится все эгоцентричнее, он стремится только к развлечениям, наслаждениям, излишествам в еде и питье. Многие болезни — от неумеренности в еде, когда расходуется много «агни». Если же питаться понемногу, от этого не заболеешь. Увы, прежним правилам поведения, социального и личного, теперь следуют все меньше и меньше…

По словам Махадевана, при правильном питании желудок должен заполняться наполовину твердой едой, на четверть жидкостью и еще на четверть воздухом. Еду следует запивать, а разговоры недопустимы, чтобы не добавлять воздух в желудок.

Итак, прощайте, деловые обеды!

И в заключение Махадеван, как обычно, процитировал великого врача из Бенареса, который, сравнивая человеческое тело с телегой, написал еще в VI веке до Рождества Христова: «Как ось изнашивается и потом ломается, если телега перегружена, дорога неровная, возница неопытен, а колеса слабы — так и жизнь человеческая укорачивается, порою даже вдвое, если тело подвергается перегрузкам. Когда человек питается неправильно и не вовремя, неправильно стоит, сидит или лежит, не знает меры в плотских утехах, если его обдувает ветер или он дышит дымом отравленного огня. Если он не подавляет тех желаний, которые можно обуздывать, и подавляет те, которые подавлять не следует, а время проводит среди людей недостойных».

— Вот видите, — продолжал Махадеван, — подобное поведение, противоречащее морали жизни, и приводит к болезням. Но западная медицина на такие вещи внимания не обращает, она не исследует подлинную причину заболевания и метет мусор под ковер вместо того, чтобы его выбросить.

Мне такое обобщение показалось немного опрометчивым. Я подумал о своих нью-йоркских «ремонтниках», которые столько обследовали меня, столько раз все обдумывали, прежде чем приступить к лечению, и мне захотелось их защитить.

— Но с вашими методами, доктор Махадеван, вы разве смогли бы, к примеру, выявить раковую опухоль у меня в почке? Для этого провели сложнейшее обследование.

— Ну и что? Мне случается видеть пациентов с врожденными кистами в почках. Они не знают об этом и живут себе счастливо.

— Но у меня была не киста. В лаборатории увидели, что это рак, — с этими словами я стянул с себя «курта», чтобы он увидел, какой ценой меня избавили от этой штуки.

— Но если человек живет счастливо, с какой стати ему отправлять кусок своей плоти в лабораторию? По мне, так эти врачи вас зря побеспокоили. Взгляните на это, — сказал он, указав на мою грыжу.

Мне понравилось слово «побеспокоили», то есть вырвали из состояния покоя.

Кто знает, может, в этих словах было зерно здравого смысла? Ведь мои умелые «ремонтники» так не сумели сказать мне, ни сколько времени этот чужак успел прожить в моей почке, ни с какой скоростью он рос. Может, я мог бы жить с ним до конца своих дней, не будучи располосованным, и без этой выпирающей грыжи.

Вполне возможно, молодой Махадеван не так уж и заблуждался? Еще в Нью-Йорке я прочитал об исследовании, проведенном по требованию Сената. Результаты показали, что почти половина хирургических операций в Соединенных Штатах делается зря; эти совершенно бесполезные хирургические вмешательства стоят жизни более десяти тысячам людей в год. А что, если и моя операция была одной из них?

— В сущности что такое болезнь? — спросил я.

— Форма дисгармонии с космическим порядком, — уверенно ответил Махадеван.

Мне показалось немного преувеличенным, что моя болезнь имеет такие масштабы, но идея явно привлекала. Если так, то мне больше ни к чему ложиться под нож хирургов, накачиваться сияющими жидкостями или возвращаться в лапы Паучихи.

Настали сумерки, и отец Махадевана, вернувшись из клиники, сказал, что, вместо того, чтобы прислать еду с велосипедистом, он приглашает меня на семейный ужин.

Пока мы сидели и ждали ужина, который готовили мать и молодая жена Махадевана, отец решил поговорить со мной о храме. Это его очень заботило, ветхое здание разрушалось на глазах, «пуджари» не было, и, если промедлить с реставрацией, крыша могла в любой момент рухнуть от дождей.

Он рассказал, что много поколений о храме заботилась царственная семья. Потом, когда династия пришла в упадок, эта обязанность легла на плечи местных деревенских браминов. Люди они все были не слишком состоятельные, и отец Махадевана взял на себя нелегкую задачу — собрать деньги на реставрацию храма и жалование для хотя бы одного «пуджари», чтобы он совершал ежедневные церемонии.

Меня познакомили с молодой женой Махадевана. Они были женаты всего несколько месяцев. По существующей поныне традиции невесту ему выбрали родители, и он, казалось, был счастлив.

Ужин был очень простой, мужчины сели за стол первыми, а женщины подавали. Окончив есть, Махадеван передал «тхали» жене, которая, даже не ополоснув его, положила туда свою порцию и присела рядом со свекровью. Та, в свою очередь, тоже преспокойно ела прямо из немытой тарелки мужа. Такое я видел впервые.

— Для них это честь, — объяснил мне Махадеван. — Старинный обычай.

Я представил себе, как передернуло бы европейскую или американскую феминистку от такого зрелища. Наверняка она тут же почувствовала бы себя обязанной приступить к «освобождению» этих женщин, угнетаемых тиранами-мужьями. А потом подумал, что, наверное, ту же самую феминистку очень заинтересовала бы медицинская практика доктора Махадевана, потому что именно такие западные женщины больше других открыты всему новому, менее консервативны, более склонны к «альтернативному» видению мира. Но можно ли принимать одну сторону жизни многовековой цивилизации и отвергать другую? Все это может быть соединено нитями, которые нельзя обрывать по нашему желанию и в соответствии с нашими взглядами. Либо принимать все, либо не принимать ничего — я так себе это представляю.

Махадеван решил во что бы то ни стало проводить меня до больницы. Уже совсем стемнело, фонари не светили, и он боялся, как бы я где-нибудь не упал. Я воспользовался случаем, чтобы узнать по дороге его мнение о курсе Рамананды «Йога и Звук». Может ли музыка оказаться полезной для моих свихнувшихся клеток?

— Конечно. Клетки — они ведь тоже обладают сознанием, — ответил он. — Только ногти и волосы ничего не осознают, поэтому их и можно стричь безболезненно.

В тот вечер мне не сразу удалось уснуть. Нос у меня был заложен из-за синусита, во рту пересохло, в голове крутились обрывки недавних разговоров. Я вновь и вновь возвращался к вопросу, что же такое болезнь? Об этом я уже как-то спросил Лучио Луццатто в Нью-Йорке, а тот уклонился от ответа, сказав, что предпочитает говорить о раке, по поводу которого имеется более или менее четкое представление. Как бы он, ученый, воспринял ответ Махадевана: болезнь — состояние дисгармонии с космическим порядком? Хотя, как знать…

Когда я еще был пациентом Онкологического центра, меня заинтересовала история небольшой общины камбоджийских беженцев, попавших в Америку после того, как они чудом уцелели при кровавом режиме Пол Пота и красных кхмеров. Жили они в маленьком поселке в пригороде Лос-Анджелеса. Многие, в большинстве женщины, внезапно ослепли. Объяснений этому найти так и не удалось. Сто пятьдесят женщин были тщательно обследованы, и выяснилось, что все они клинически здоровы: их глаза передавали в мозг нормальные импульсы света и движения. Но при этом женщины не видели! Возможно, дело в том, что в жизни им уже довелось увидеть слишком много. У них на глазах пытали и убивали их близких в Камбодже, а сейчас, в Америке, они оказались в совершенно чуждой среде. С глазами у них все было в порядке, они просто отказывались что-либо видеть.

Позже, в Индии, на меня произвела впечатление история, описанная в одной из книг Джима Корбетта, знаменитого английского охотника на тигров-людоедов. Как-то вечером он со спутниками разбивает бивуак у горы Тришул, одной из самых высоких в Гималаях. Туземцы из его экспедиции пляшут и веселятся у костра. Среди них и самый старый из слуг Корбетта, его первый помощник на охоте. Внезапно старику становится плохо, он падает без чувств.

— Это дух Тришула вошел в него, когда он открыл рот, чтобы запеть, — утверждают остальные слуги и носильщики. Корбетт отправляет больного в его деревню, потом везет в больницу, в другую, приводит английского военного врача, но все напрасно.

— Чтобы дух Тришула оставил его, старик должен умереть, — говорят люди. Так и происходит, слуга просто не сопротивляется и позволяет себе умереть. Все врачи в один голос утверждали, что он здоров. Тогда что же это было?

С точки зрения тела все было в порядке, но с точки зрения человека как целого, о котором говорил Махадеван, нарушилось равновесие, прервалась космическая связь. Этот человек потерял (причиной был не дух Тришула, а что-то другое) контакт со вселенским сознанием, на котором, по словам Свами, держится мироздание, так мудро устроенное. Это вселенское сознание проявляется в человеке как жизненная сила, как инстинкт выживания.