Пагубная любовь - Камило Кастело Бранко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Так оно и было.
— Викарий донес вашему отцу о вашем благом намерении. Из этого воспоследовало ваше отбытие в столицу, а затем тюремное заключение. Викарий, полагая, что подает добрый пример, рассказал мне обо всем, им содеянном. Таким образом, я узнал тайну, которой никому никогда не открывал, хотя она и стала известна из-за нескромности лекаря и темпоранской арендаторши. Я сомневался, что Жозефа уже была матерью, когда она то ли утонула, то ли утопилась; но в тысяча восемьсот семнадцатом году я был назначен приходским священником в приход Санта-Мария-де-Ковас-де-Баррозо, где жила в доме у своих братьев мать Жозефы. Эта женщина периодически впадала в умопомешательство, но, когда к ней возвращалось сознание, ей становилось еще горше, ибо она непрерывно оплакивала дочь. В тысяча восемьсот восемнадцатом году меня позвали ее исповедать; то было ровно за сутки до ее смерти. В ту пору умирающая была в здравом уме и твердой памяти; и она поведала мне, заливаясь слезами, что Жозефа на исходе дня, ставшего днем ее смерти, родила ребенка. Я спросил, мальчик то был или девочка, ибо вспомнил, когда и при каких обстоятельствах нашли Марию Мойзес. Мать Жозефы отвечала, что не знает, но уверена, что Жозефа бежала из дому не одна, а с ребенком, потому что после смерти дочери она пошла в ее комнату и нашла там на полу свертки, лежавшие обычно в плетеной колыбели, а самой колыбели не нашла. Я спросил умирающую, не слышала ли она о том, что в ту самую ночь на реке нашли девочку в плетеной колыбели; она отвечала, что, когда обнаружила исчезновение колыбели, потеряла сознание, а когда пришла в себя, поспешила укрыться в доме у своих братьев и сама не знает, что было с нею потом, ибо у нее не осталось никаких воспоминаний об этой поре, да и позже были у нее периоды, о которых она ничего не помнит. У меня, — заключил викарий, — нет никаких сомнений в том, что Мария Мойзес дочь Жозефы.
Генерал прижал к груди отца Бенто, облобызал его седины и вскричал с ребяческой радостью:
— Нас обоих ждет блаженная старость... Я проживу еще много лет, и отец Бенто, мой соученик, будет моим капелланом и духовным наставником моей дочери в ее добрых делах!
* * *
На другой день Антонио де Кейрос-и-Менезес в сопровождении судьи Фернандо Гонсалвеса Пеньи и судебного нотариуса перебрался через Тамегу и сошел на берег около фермы Санта-Эулалия. Пришедшие громко позвонили в колокольчик, висевший на воротах.
Франсиско Брагадас, который полеживал на гумне брюхом кверху и грел на солнышке свои восьмидесятилетние кости, заслышав звяканье колокольчика, сказал одному из внуков:
— Поди взгляни, кто там. Что, коли еще один подкидыш? Я все жду, когда народ до того распустится, что их начнут приносить среди бела дня!
Ворота растворились, вошли три господина. Франсиско заслонил рукою глаза от солнца, приглядывась к сеньорам, которые приближались к нему по аллее из буков и вязов, и спросил себя: «Может, хотят проверить, не описана ли уже наша ферма?» Он встал, опершись на толстую дубовую палку, и осведомился:
— Что вам угодно?
— Этот вот сеньор желает купить ферму, — сказал нотариус.
— Пойди оповести сеньору, парень, — приказал Брагадас внуку с глубокой печалью и добавил: — Ферма пойдет не меньше чем за десять тысяч крузадо.
— Десять тысяч крузадо! — повторил ошарашенно нотариус. — При закладе ее оценили в шесть.
— И слушать не хочу; на то и заклад; десять тысяч крузадо — и выплатить их сеньоре чистоганом, — пробурчал старик.
— Вы, почтеннейший, и есть сеньор Франсиско Брагадас? — осведомился генерал.
— Он самый, к вашим услугам. А вот вас я не знаю.
— Это сеньор генерал Кейрос из поместья Симо-де-Вила, — пояснил нотариус.
— Вон оно что! Помню вас совсем юнцом, в таком же вы были возрасте, как вон тот мой внук. Мы с вами частенько вели беседы на реке! Я с бреднем похаживал, а вы с Островка на удочку удили. Очень вы сдали, ваша милость, а вы ведь не так уж стары. Кто стар, так это я: дважды по сорок да годик сверх того.
Тут вернулся внук Брагадаса и сообщил, что сеньора просит пожаловать к ней в гостиную.
Поднимаясь по лестнице, Кейрос опирался на руку Гонсалвеса Пеньи и говорил ему вполголоса:
— Ни водном бою, ни при Ресифье, ни при Лиме[185], не чувствовал я такого упадка духа. Битвы, совершающиеся у нас в сердце, мучительней всего. Я поздно изведал эту истину.
— Мужайся! — подбодрил его судья.
Вскоре после того, как они расположились в гостиной, вошла Мария Мойзес. Все встали, но генерал еле держался на ногах. Он только поклонился и сел, пробормотав нечто неразборчивое.
Мария была высокого роста, ладного сложения, белокура и хороша собой, как Жозефа из Санто-Алейшо; но красота ее была более господской, не столь пышущей красками здоровья, солнечным теплом и чистым горным воздухом. На нее наложили отпечаток годы, проведенные в монастыре, и долгая жизнь в четырех стенах, от которой цвет лица блекнет, но зато приобретает пленительную нежность, свойственную аристократическому типу красоты.
Как бы то ни было, она была портретом матери, но портретом, облагороженным кистью художника, который недолюбливал яркие и живые краски сельских красавиц; это была Жозефа из Санто-Алейшо, в течение целого десятилетия вдыхавшая зимой воздух театра Сан-Карлос, а летом миазмы лиссабонских бульваров.
Вот почему генерал, который в ожидании дочери не пытался предугадать заранее, какова она с виду, был захвачен врасплох, и ему почудилось, что перед ним Жозефа. Чтобы прервать затянувшуюся паузу, судья сказал, что его друг, сеньор генерал Кейрос де Менезес желает купить ферму Санта-Эулалия.
— Десять тысяч крузадо, — повторил Франсиско Брагадас, который уже стоял в дверях, прислонившись к косяку.
— Поскольку владелица фермы здесь, то сеньора обойдется без посредника, — заметил нотариус.
— Мой арендатор говорит правду, — подтвердила
