Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Казаки, — в третий раз произнес Калмыков, поморщился, — мы уходим из России, но не прощаемся с нею. Мы вернемся, чтобы расплатиться за поруганных товарищей наших, за боль, что сидит в каждом из нас, за землю, которую измяли, испохабили большевики. Мы вернемся, чтобы построить в России новое общество, — атаман не удержался, сдавил каблуками меховых сапог бока коня, конь замолотил копытами по снегу, заржал — зубастые кругляши шпор всадились в шкуру, прорубили ее, на боках показалась кровь. Калмыков сжал руку в кулак и коротким взмахом рассек воздух. — Мы сюда вернемся!
Атаман произнес еще несколько фраз, они были перепевами того, что он уже сказал, и такой боли у казаков, как первые слова, уже не вызывали. Калмыков это понял и замолчал.
Потрескивал, кряхтел сдавленный морозом снег; длинные колючие лапы сосен шевелились, будто живые, с них летел сор — то ли птицы в них обитали, кормились, то ли белки.
Неожиданно с одного из надолбов — кривого, перекошенного, высокого, сорвалась связка сосулек, рухнула вниз, на лед, — неуютно ей стало на верхотуре, на вольном ветре, потянуло на землю… Грохот раздался, будто пушка стрельнула. Калмыков поежился — ему сделалось холодно.
В следующее мгновение он выпрямился, строго глянул на заиндевелый, дышавший паром казачий строй.
— Может быть, кто-то из вас устал, хочет вернуться назад? Не стесняйтесь. Ежели что…
Строй молчал. Только пар звонкими струйками поднимался над головами людей и растворялся в пространстве.
— А? — повысил голос атаман. — Не стесняйтесь!
— Веди нас дальше, атаман, — сипло проговорил кто-то, — столько лет были вместе, и дальше будем вместе, разделяться нам нельзя.
— Все правильно. Веди и дальше, — раздался другой голос, простуженный, хриплый, — мы за тобой, как нитка с иголкой.
— Может быть, все-таки кто-то хочет вернуться? — атаман был настойчив.
— Мы там такие следы оставили, что лучше не возвращаться, — сказал третий голос, чистый, звучный, почти детский.
Калмыков так и не разобрался, кто это говорил, — строй перед ним начал расплываться, покрываться красными пятнами, глаза в вечернем солнце заслезились, сделались слабыми, будто у старика.
— Спасибо, — благодарно проговорил атаман, — за доверие спасибо.
Тут строй неожиданно шевельнулся, сдвинулся в сторону, и из него выехал казак с седыми висками и черными, чуть посеребренными усами.
— Я, пожалуй, останусь, ваше высокопревосходительство, — заявил он, окутался паром; белая, закуржавленная инеем папаха была натянута на самый нос, в густом вареве дыхания его голова скрылась, будто не человек это был, а какое-то чудище.
— Значит, домой потянуло? — зловещим хриплым шепотом спросил атаман.
— Домой, — казак наклонил повинную голову, вновь погрузился в белый пар. — Землю свою, надел, мне даденый, вон сколько лет не пахал, надо бы хоть один раз вспахать…
— Домой, к мамке на полати, значит, потянуло? — упрямо гнул свое атаман.
— И этот момент есть, — не стал возражать казак.
— Кто еще хочет к мамке на полати? — Калмыков заскользил взглядом по строю. — Ну!
Строй зашевелился вновь и из него выехал… Вот уж чего не ожидал атаман, так этого — из строя выехал Гриня Куренев.
— Эх, Гриня, Гриня, — зло, едва сдерживая себя, дернул головой Калмыков, — а говорил, век со мною будешь…
— Извините, Иван Павлыч, — устал я. Сил больше нету воевать. — Куренев приложил руку к груди, отвел глаза в сторону.
Калмыков вновь дернул головой и произнес с неверящими нотками в голосе:
— Эх, Гриня!
— Еще раз простите меня, Иван Павлыч, — виновато пробормотал Куренев, я всю жизнь с вами и уже забыл, как выглядит дом, в котором родился. Еще будучи в Хабаровске, я получил письмо из дома — маманя у меня скончалась, — голос у Куренева сделался тихим, дрожащим, — так и не довелось мне с нею попрощаться.
Калмыков эту исповедь ординарца пропустил мимо ушей.
Казак с седыми висками вздохнул и через голову, придерживая одной рукой папаху, чтобы не свалилась, стащил с себя карабин, бросил его в снег.
— Шашку тоже снимай! — потребовал атаман.
Казак отстегнул от поясного ремня шашку, также швырнул ее в снег, произнес с облегчением:
— Все. Больше ничего не осталось. Даже патронов.
Атаман тронул коня, подъехал к Куреневу:
— А тебе, Гриня, что, дополнительное приглашение требуется?
Куренев облегченно шмыгнул носом, потом махнул рукой, словно бы прощался со своим прошлым, и, сдернув с плеча карабин, несколько мгновений держал его на весу.
— Может, оружие оставите, Иван Павлыч? В честь нашей давней дружбы.
— Нет!
Гриня еще раз шмыгнул носом, поцеловал потертое, облезшее от времени ложе карабина, бросил оружие в снег.
— Наган клади рядом, — велел Калмыков.
Куренев отстегнул кобуру с наганом и, согнувшись в седле, опустил его на снег рядом с карабином.
— Теперь снимай шашку!
— Шашку-то хоть оставьте! Не забирайте шашку!
— Снимай шашку!
— Ну какой казак без шашки, Иван Павлыч?
— А ты, Гриня, уже не казак. Большевики ликвидировали казаков, как народ российский, и раструбили об этом во всех своих газетах.
— Эх, Иван Павлыч, Иван Павлыч, — с болью проговорил Куренев, стащил с себя шашку, висевшую на желтом кожаном ремне, и также положил ее на снег. — Последнее отнимаете, Иван Павлыч!
— Это еще не последнее, Гриня, — сказал Калмыков, расстегнул кобуру маузера. Если раньше он любил наган, то сейчас наган был у него не в чести — атаману стал больше нравиться маузер.
Лицо у Куренева сделалось белым — он понял, что сейчас произойдет, губы тоже сделались белыми, на носу, несмотря на мороз, выступил пот.
— Не надо, Иван Павлыч, — униженно попросил он атамана, но тот на него уже не обращал внимания — откинул крышку деревянной кобуры и извлек оружие.
— Не надо, — вторично попросил Куренев, но атаман вновь не обратил на него внимание — ни один мускул не дрогнул на его лице.
Калмыков поднял маузер и, в ту же секунду, почти не целясь, выстрелил. Казак с седыми висками вскрикнул и, вскинув прощально руки, вылетел из седла. На снег он упал уже мертвый, мягкий, как куль, — тяжелая пуля снесла ему часть головы.
— Не надо, Иван Павлыч, — попросил Куренев, губы у него не слушались, одеревенели, речь стала невнятной, — я передумал!… Я остаюсь!
— Не юли, Григорий, — сурово молвил атаман. — Ты предал меня….
— Я остаюсь!
— Предав один раз, предашь и в другой….
— Не надо! — отчаянно выкрикнул Куренев.
Калмыков вновь нажал на курок. Стрелял
