Дети - Наоми Френкель

Дорогой отец, быть может, мое истинное «я» определилось в тот момент, когда он задал мне этот вопрос. Таким образом, он научился осознавать смысл своего «не я». Дики в Щетине осознал то, что я знал и испытывал от этого боль все годы. «Я» человека не возникло вне общего, а именно в нем. И Дики, энергичный и решительный, искал подходящее общество, в котором сможет найти и установить свое «я». И я был единственным свидетелем рождения его настоящего «я». Это было в дни выборов. Дики всей душой был предан своей игре в нациста, скрывающего своего отца – еврея. Я же в то время прекратил эту игру. Я сказал Дики, что не в силах больше продолжать. Дики не спорил со мной. Новым своим друзьям он объяснял мое отдаление от общественной жизни кризисом, в связи со смертью моего отца, и все обращались со мной с повышенным милосердием. Я ведь, в конце концов, был в их глазах другом Дики. К нему же они относились, можно сказать, с преклонением. И насколько Дики изменил свое лицо! Смотрю я на него, и не могу отделаться от мысли, что есть глубокая связь между содержанием и формой. Его дружественный теплый облик стал холодным и хмурым. Жесткая внутренняя дисциплина помогает ему с его светлыми волосами, голубыми глазами, узкой головой, орлиным носом, высоким ростом, мускулистой фигурой – представляться истинным нордическим типом расы господ.

Его отец-еврей не проступает в нем ни на йоту. Потому ничего удивляться тому, что он принимается нацистами с таким поклонением. Игру выборов в их пользу он играл с большой серьезностью. Завершились выборы тем, что нацисты потеряли два миллиона голосов. Я ужасно радовался. Я ожидал, что Дики вернется ко мне. И он явился. Сапоги его скрипели, форма светилась, дыхание его было холодным и сухим. И я ему сказал: «Дики, они теряют позиции, Германия пробуждается, пробудись и ты». Хватит вести эту глупую игру. Соберем вещи в дорогу, и начнем, наконец, жить серьезно. Он уставился в меня долгим странным взглядом. В этот момент мы стояли перед большим зеркалом в его комнате. И он в мундире, сапогах, всем своим светлым обликом, выглядел, как угрюмый ангел. Мое же лицо выглядело спокойно-ленивым, уставшим от блестящего вида Дики. И вдруг Дики вынул из кармана небольшой пистолет и выстрелил в грудь собственного отражения. Зеркало разлетается в осколки, отражение Дики погребено под ними. Он стоит среди осколков с пистолетом в руках. И лицо у него – убийцы и жертвы одновременно. Я не очень быстр в движениях и столь же медленно соображаю, но там, перед зеркалом, мне показалось, что произошло чудо. В мгновение ока возникло ощущение нового Дики. Отец, быть может, это был миг, когда я должен был его оставить. Я любил его, живущего мечтаниями создать чистый и добрый мир с помощью духа и науки. Я любил моего друга, который во всем был похож на меня, – еврейским отцом, и матерью христианкой, и всей запутанностью души. С Дики штурмовиком, членом нацистской партии, нет у меня больше никакой связи. Но я не оставил его, я даже не был на него сердит и он не стал мне чужим. Только одна мысль не давала мне покоя: тот, кто взял на себя тяжелую ношу, имеет право сбросить с себя этот удушающий его камень. И станет ему снова хорошо, если он найдет выход из своего положения. Но я лишь слышал свой немой призыв, который душил меня самого, крик того, кто похоронен живым. Сердце мое билось с его сердцем в одном ритме: найди ему место в жизни, держи его в руках. Я даже пришел ему на помощь. Большой шум поднял в гостинице его выстрел. Множество людей ворвалось в комнату. Внезапно мы были окружены его новыми друзьями, вся комната заполнилась коричневыми мундирами. Я встал во весь свой маленький рост перед Дики, на его защиту. Вывел всех из комнаты под предлогом того, что он пьян. Странное впечатление он произвел на всех. Губы его побелели, глаза лишены всякого выражения, и лицо словно бы окаменело. Но как только все покинули комнату, лицо его снова ожило:

– Конечно же, я не пьян, – сказал он мне.

– Конечно, – откликнулся я, – ты не пьян. Никогда ты не был таким трезвым и ясно мыслящим, как сейчас. Ты убил полукровку Дики. Наконец, тебе известно, кто ты.

– Да, наконец, мне известно.

Слова эти вызвали сложное чувство в моем сердце. Теперь я точно знал: пришел жестокий миг искоренить из моего сердца любовь к Дики. Все, что касается его, меня больше не касается. Все кончилось! Но я не прислушался к голосу сердца. Я остался с Дики, чтобы понять его, разобраться до конца в изменениях, которые возникли в нем. Это стало моей душевной необходимостью, и не для него, а для меня. Единственный раз я пытался разобрать этот запутанный узел умом. Дики, как я, сын еврея и христианки. Не сердце ли отца, разрываемое и мучимое страстями, сделало из него человека партии? Ведь именно отец-еврей оборвал все связи сына с матерью, простой и глубоко религиозной христианкой, и вывез его в Америку, чтобы затем вернуть сюда, в объятия прусских офицеров. Это отец внес в его сердце беспокойство и жажду бесконечного поиска своего «я» – и все это привело его в нацистскую партию. Отец его, который крестился, а затем вернулся в иудаизм, превратил сына в ненавистника евреев ненавидящего самого себя. Находясь рядом с ним, я всегда удивляюсь, как его сознание отвергнутого индивидуалиста, необычного даже среди полукровок, пришло к нацистской идеологии?

Дорогой отец, мы всегда мечтали, я и Дики, что настанет день, и в царстве духа и науки мы найдем себя и свою идентичность. И мы – отверженные – будем такими же, как все люди. Как же это он нашел новую повитуху своему «я» именно в нацистской партии? Все эти вопросы не давали мне покоя, никогда я не ощущал давящую силу никакого мировоззрения, не был связан ни с какой идеологией. Дух мой колебался лишь в вопросе моей идентичности, в поисках моего истинного «я». В отличие от этого, поиски сущности иудаизма и христианства, чтобы найти себя, и вообще мировоззрение, занимающееся исправлением мира, казалось мне поверхностной игрой, не касающейся глубин моей сути. Но теперь, видя, насколько влияет мировоззрение на Дики, я решил тоже искать идеологию. В нормальном мире отдельный субъект и есть его «я», определенное и ясное, а общество это – «не я». Сознание есть лишь у индивидуальности, а не у безымянного общества. Но отдельный субъект не существует вне общества, и сознание его формируется не только собственными силами его «я», но и его изучением себе подобного, встречей его «я» с «не я», так у индивидуальности возникает общественное сознание, то есть мировоззрение. Но лишь тогда, когда субъект ставит свое «я», сформулированное, зрелое, в противовес общественному «не я», только тогда он может понять общую человеческую реальность. Только тогда в его сознании возникает эта реальность, и открываются ему всяческие возможности. И тогда он обязан сделать выбор – предпочесть ценности, выбрать между главным и второстепенным, между добром и злом. И всякая идеология это результат диалога между внутренним «я» и внешним «не я». Но все это касается нормальных людей в нормальном положении и нормальных отношениях с обществом. Все это не относится ни ко мне, ни к Дики. Мы с ним принадлежали к безымянному – «не я», из которого можно лепить какое-то «я». Мы были асоциальными типами. Не частью общества, а врагами общества, чужими себе, чужими всему. Это отчуждение и привело Дики к нацистам. Он нашел в этом «не я» подходящего товарища и друга. То, что можно сказать о нас двоих, можно сказать и о нацистской партии. Мы в малой капле – отражение большой партии. Как мы выглядели лишенными внутренней формы перед миром с четкими понятиями и определившимися формами, так и эта партия в германском обществе. Когда я понял все это, решил понять и моего друга. Однажды я сказал ему:

– Как ты воспринимаешься ими? Ты ведь всегда мечтал быть человеком духа и науки?

– Именно поэтому, – гневно ответил он, – мне отвратительны все лживые вещи и фальшивые теории, к которым привыкло человеческое общество, все, что связано с верой в прошлые ценности. Без всякой жалости, подобно людям науки, нацисты убрали с нашей дороги всю ту ложь, которая сбивает с толку наши мозги и души.

Отец, ты, верно, помнишь, что я рассказывал тебе при встрече у тебя в доме о Дики? Он назвал все наши принятые понятия «обломками старья». Но тогда я понимал это по-иному. Слова эти вели меня из склада старья на просторы свободного духа. Теперь, в Мюнхене, он повторил те же слова, сказанные им в Геттингене. Но новый Дики привел мне лишь искаженное отражение тех наших мечтаний. Напало на меня паническое ощущение глубокого отчаяния. Опять я рвался оставить его и снова остался. Все мои надежды сейчас на его родственника Иоахима Калла. Может, он вернет моего друга, Дики, человека науки и мечтателя. Перед ним Иоахим предстанет тоже сыном отца-еврея. Может оказаться, что и он нацистский ученый, каким хочет быть Дики. Может, он излечит Дики не с помощью великих идей, а простым напоминанием: «Ты – еврей!» И Дики очнется от своих галлюцинаций. И через страдания, возьмет на себя всю тяжесть своей судьбы. И мы поедем в Копенгаген, к Нильсу Бору. Душа выздоровеет там, и мечты его вернутся к нему. Мечты, которые родятся из ада идей и мнений, ценность которых он познал через страдания. И тогда дух его станет более устойчивым, более глубоким, более честным с самим собой. Вернувшись к себе, Дики обнаружит царство духа, вновь овладеет им – настоящим своим «я», о чем мечтал всю жизнь.