Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста) - Брэм Стокер

Пройти в тронный зал было нелегко из-за большой толпы, и некоторые дамы употребляли довольно сильные выражения. Одна герцогиня как раз передо мной сказала своей спутнице: «Делайте, как я, толкайте ногой! Как можно сильней, набейте им синяков, мы тогда скорей доберемся!» Это изысканное замечание сопровождалось смехом рыбной торговки и взглядом проститутки. Однако же это была «знатная леди»! И много подобных речей я слышала со всех сторон – меня эта толпа поразила своей вульгарностью и дурными манерами.

Когда я, наконец, делала реверанс перед троном и увидела величие империи в лице старой дамы с добрым лицом, выглядевшим очень усталым и скучным, рука которой была холодна, как лед, когда я поцеловала ее, я почувствовала к ней жалость в ее высоком положении.

Кто захотел бы быть монархом, обреченным непрерывно принимать компанию дураков! Я быстро проделала все, что от меня требовалось, и возвратилась домой более или менее утомленная, с отвращением ко всей церемонии, и на следующий день я нашла, что мой «дебют» дал мне положение «первой красавицы», или, другими словами, что я теперь формально была выставлена на продажу. Это-то в сущности и разумеется под терминами «представляться» и «выезжать» на языке наших родителей. Моя жизнь теперь проходила в одевании, фотографировании, в позировании для модных художников, и мужчины осматривали меня с целью жениться. В обществе ясно поняли, что я не продавалась за известную цифру в год, и цена была слишком высока для большинства покупателей.

Как мне была противна моя постоянная выставка на брачном рынке! Сколько ненависти и презрения я питала к моему кругу за его жалкое лицемерие! Я вскоре открыла, что деньги были главной силой всех общественных успехов, что самые гордые и родовитые лица на свете легко соберутся под кровлей какого-нибудь вульгарного плебея, которому случится иметь достаточную кассу, чтоб кормить и принимать их.

В качестве примера этого я помню одну женщину, безобразную, косую и увядшую, которая при жизни своего отца до сорока лет имела на карманные расходы около трех полукрон в неделю, и которая после смерти отца, оставившего ей половину состояния, (другая половина отошла к его незаконным детям, о которых она никогда не слыхала, так как он всегда считался образчиком непорочной добродетели) внезапно превратилась в светскую женщину; и ей удалось, благодаря осторожной системе и обильной лести, собрать под свою кровлю многих из высшего общества страны. Некрасивая, увядшая и приближающаяся к пятидесятой весне, без грации, ума и талантов, она благодаря только своей кассе приглашала на свое обеды и вечера владетельных герцогов, и «титулы», к их стыду, принимали ее приглашения. Я никогда не была в состоянии понять такое добровольное унижение людей истинно высокого рода: ведь не нуждаются же они в еде и увеселениях, так как и то, и другое они имеют в избытке каждый сезон! И мне кажется, они должны показывать лучший пример, чем толпиться на приемах у неинтересной и безобразной выскочки только потому, что у нее есть деньги.

Я ни разу не вошла в ее дом, хотя она имела дерзость приглашать меня; кроме того, я узнала, что она обещала одной из моих знакомых сто гиней, если та убедит меня появиться в ее залах: так как моя слава как «красавицы», в соединении с моей гордостью и исключительностью, дали бы ее вечерам больший престиж, чем даже королевская особа могла ей дать. Она знала это, и я знала это – и, зная это, я никогда не удостаивала ее чем-либо большим, кроме поклона.

Но, хотя я нашла некоторое удовлетворение, мстя таким образом вульгарным выскочкам и общественным контрабандистам, я утомилась монотонностью и пустотой того, что великосветские люди называют «весельем», и, внезапно заболев нервной лихорадкой, я на несколько недель для перемены воздуха была отправлена на берег моря с моей молоденькой кузиной, которая мне нравилась, потому что она была совсем не похожа на меня. Ее звали Ева Майтланд; ей было только шестнадцать лет, и она была чрезвычайно хрупкая – бедняжка! Она умерла за два месяца до моей свадьбы.

Она и я и прислуживавшая нам девушка поехали в Кромер, и однажды, сидя со мною на скале, она робко спросила, не знаю ли я писательницу по имени Мэвис Клер. Я сказала, что не знаю; тогда она протянула мне книгу, называющуюся «Крылья Психеи».

– Прочти это! – сказала она серьезно. – Ты почувствуешь себя такой счастливой!

Я рассмеялась. Мысль, что современный автор может написать нечто, способное заставить человека почувствовать себя счастливым, показалась мне смешной; большинство из них имеют целью вселить отвращение к жизни и ненависть к своим ближним.

Однако, чтобы сделать удовольствие Еве, я прочла «Крылья Психеи», и, если она не сделала меня счастливой, то она вызвала во мне удивление и глубокое уважение к женщине, написавшей такую книгу.

Я узнала о ней все: что она была молода, недурна собой, благородного характера и с незапятнанной репутацией, и что единственными ее врагами были критики печати. Этот последний пункт больше всего расположил меня в ее пользу, и я тотчас же купила все, что она написала, и ее произведения сделались для меня приютом отдохновения.

Ее жизненные теории – необыкновенные, поэтические, идеальные и прекрасные; хотя я не была в состоянии следовать им, но я всегда чувствовала себя на некоторое время смягченной и утешенной в самом желании, чтоб они были правдивы.

И эта женщина такая же, как ее книги – необыкновенная, поэтичная, идеальная и прекрасная; как странно подумать, что она теперь так близко от меня! Я могла бы послать за ней, если б хотела, и рассказать ей все, но она помешала бы мне выполнить мое решение. Она бы по-женски обнимала и целовала меня, и держала б мои руки, и говорила бы: «Нет, Сибилла, нет! Вы сама не своя – вы должны прийти ко мне и успокоиться!» Странная фантазия пришла мне в голову… Я хочу открыть окно и позвать ее; может быть, она в саду, идет сюда, чтобы повидать меня, и, если она услышит и ответит – кто знает!.. Да, быть может, мои мысли изменятся, и сама судьба примет иное направление.

Я звала ее. Три раза безмолвный воздух на закате солнца огласился нежным именем «Мэвис!», и только маленький дрозд, качающийся на ветке сосны, ответил мне тихим осенним посвистыванием. Мэвис! Она не придет, сегодня Бог не сделает ее Своим вестником. Она не угадывает, она не знает этой трагедии моего сердца, самой великой, самой мучительной из всех трагедий. Если б она знала меня, какая я есть, что бы она обо мне подумала!

Возвращаюсь к тому времени, когда любовь явилась ко мне – любовь пылкая, страстная и вечная! Ах, какою дикою радостью была я проникнута! Каким безумным экстазом зажглась моя кровь!