Московские коллекционеры - Наталия Юрьевна Семенова

общее настроение рынка более чем вялое» и т. п. Когда И. И. Щукин покончил с собой, Остроухов признался Боткиной, что «ему эгоистически жаль» лишиться «своего человека в Париже». Благодаря щукинским связям, его дружбе с экспертами, дилерами и художниками, сидя в Москве, Остроухов мог держать руку на пульсе парижского арт-рынка. В последние годы Иван Иванович переключился на старых мастеров, которые, собственно, и заставили его свести счеты с жизнью: в большинстве своем они оказались подделками. Среди остроуховских старых мастеров подлинников оказалось тоже считаные единицы. После его смерти Музей изящных искусств претендовал лишь на фламандца Ван Троста, Тьеполо, де ла Круса, Яна ван Лиса и Эль Греко, которых при переатрибуции приписали к «школе» и «кругу», Музей нового западного искусства взял «Портрет Антонена Пруста» Мане, рисунки Ренуара и пастели Дега, Карьера, Цорна, Диля, Форена, Таулова и Уистлера, Пюви де Шаванна, фарфоровые статуэтки копенгагенской мануфактуры и «Этюд обнаженной», подарок Матисса.

Музей в Трубниковском был камерным собранием, как и большинство частных московских коллекций, теснившихся в небольших особняках. В этом смешении Запада и Востока, живописи и графики, икон, курильниц, фарфора, бронзовых горшков и ваз была особая прелесть. Если внимательно вглядеться в фотографии, запечатлевшие его залы, без труда можно узнать картины, которые мы по привычке держали за третьяковские. Тут и «Гадание» мало кому известного тогда Михаила Шебуева, и трагический «Анкор, еще Анкор» позднего Федотова, уютные жанры «в комнатах» К. А. Зеленцова, Ф. М. Славянского и графа Ф. П. Толстого. Остроухов собрал практически всех русских художников первого ряда XVIII — начала ХХ века: из пейзажистов у него были Михаил Лебедев, Сильвестр Щедрин, Александр Иванов, Федор Васильев, Саврасов, Поленов, Шишкин и Куинджи, из портретистов — Антропов, Левицкий, Варнек, Кипренский, Перов, Крамской. Собрание рисунков и акварелей (более двухсот листов) представляло особую ценность, особенная гордость — эскиз-вариант к «Последнему дню Помпеи» Карла Брюллова (теперь графику стараются беречь и выставляют в полутемных залах не более чем на три месяца). Подбор этюдов и картин современников тоже был превосходен: «Последний снег» Левитана, эскиз к «Демону» Врубеля и его же «Сирень», «чудо, созданное художником из сгустка синих вечерних сумерек, хаоса серых теней, сырого весеннего воздуха, прохлады сада… Синие прозрачные гроздья с почти черными листьями таинственно мерцали в сгущающихся сумерках. И эта сумеречная таинственность вдруг открыла мне прелесть холста»[174].

Описаний остроуховского особняка совсем немного. «Дом не особенно велик, но уютен. Стены покрыты лучшими произведениями русских художников всех направлений. Каждая вещь повешена с большим вкусом и любовью. Много Репина, в особенности этюдов и эскизов, но есть и портреты — дочери Надежды и другие. Аленушка — Васнецова. Много новых. Лучшие образцы Врубеля. Галерея большая. Видна постоянная работа. Кабинет завален картинами. В своем доме около любимых картин Остроухов кажется на месте и даже его шепелявость совершенно теряет свою остроту. Говорит он об искусстве глубоко и серьезно, видно, что оно главный интерес его жизни. О каждой картине он может рассказать целую историю… Кабинет его завален всевозможными увражами. Не только на огромном столе, но и на полу лежат кипы книг, на всех языках. А вдоль стен библиотечные шкапы до самого потолка[175]. И что в шкапах?! Книги средних веков, писанные монахами на пергаменте, с орнаментами от руки на полях.

— А что это за витринка, закрытая розовой материей?

— Смотрите, смотрите… Открывайте же…

В витринке мужские полусапожки на резинке, ношеные, на гвоздях. Сшиты прочно, тут же при них свидетельство от Фета, что сапоги эти заказаны за 6 р. Льву Толстому. Опытным глазом осматриваю работу. Гвозди-то как ловко вбиты. И каблуки, чудо!.. Но долго чем-нибудь увлекаться нельзя. Дом Остроухова неисчерпаем — зовут смотреть картину в соседнюю комнату.

— Да что это за картина, помилуйте? Какая-то ерунда. Мазки желтые, лиловые, синие. Ковер, быть может? Да и то нет…

Остроухов смеется и выпивает стакан вина.

— Да ничего и не поймете», — описывала визит в Трубниковский Н. Б. Нордман-Северова.

На Остроухова постоянно обрушивались просьбы оценить вещь, помочь продать или, наоборот, купить. «Он мог подолгу задерживать у себя принесенную кем-либо вещь, но только для того, чтобы подобрать в книгах или у музейных знатоков доказательства тому, что он и на сей раз не ошибся… Сомневающийся и колеблющийся собиратель приобретал, когда Остроухов говорил: „надо брать“, — писал все в тех же „Профилях“ Эфрос. — …Его „да“ еще можно было взять под сомнение, но его „нет“ обесценивало вещь. Так оставалось до самой его кончины. Никакие его ошибки не устраняли для всемосковских кругов обязательности прохождения вещи через его руки. Он тиранически охранял это положение. Он чувствительно наказывал антикваров и случайных людей, которые пытались миновать его надзор. Он мог опорочить все, накруг, начисто, непоправимо, обронив формулу „сбывает подделки“. Это разоряло человека. Но зато он умел давать надежный и постоянный заработок тому, кто знал, чего требовал этикет».

Глава восьмая. Колумб русской живописи

Почти двадцать лет Остроухов покупал древнеегипетские надгробные плиты, курильницы и бронзовые горшки из Индокитая, базальтовые головы и античные амфоры, китайские лаки и нефрит, рисунки художников и автографы писателей. Так продолжалось бы и дальше, не заболей Илья Семенович иконой, которую как объект коллекционирования он раньше никогда не рассматривал. В ноябре 1909 года он пережил своего рода озарение — то, что японцы называют сатори. Столь внезапной перемене Илья Семенович во многом был обязан скромному сотруднику Галереи Н. Н. Черногубову. «Грязно одетый, в дурно пахнущем белье, с серовато-желтым лицом и такими же руками, со злыми хитрыми и умными глазами, возбужденными, пристально, подчас вкрадчиво смотрящими» — такой прямо-таки зловещий портрет Черногубова рисует князь С. А. Щербатов.

«Николай Николаевич Черногубов… принадлежал… к мелкому купечеству или городскому мещанству. Университет он кончил, однако интеллигентом обычного типа не сделался… Одевался он в черное, неумело как-то и не по-европейски, сложения был сухого, роста среднего, возраста лет тридцати пяти. У него была очень круглая голова и лицо круглое, несколько кошачье, и кошачье тоже было нечто и в усах его, и в глазах светлых, но непроницаемых. Он и двигался мягко, как кот, ходил тихо и неслышно», — вспоминал Павел Муратов. «Что-то было у него от Гоголя — по манере причесываться, быть может. Холодные водянистые глаза, нечто звериное временами проявлялось в его лице. Это был очень неглупый, очень желчный и язвительный человек», — подметил художник Леонид Пастернак, встретивший Николая Черногубова в Ясной Поляне, где тот по приглашению Софьи Андреевны разбирал и переписывал письма Фета к ней и Льву Николаевичу. Он и в Трубниковском возник, поскольку изучал биографию и творчество Фета (по жене бывшего в родстве с Остроуховым). Молодой учитель истории оказался страстным собирателем, к тому же обладающим редкой способностью чувствовать