Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 4 - Генрик Сенкевич

С этими словами князь начал с большой фамильярностью похлопывать пана мечника по спине, а шляхтич растаял как воск и отвечал:

— Господи благослови тебя, ваша светлость, за благородные помыслы… Просто камень с сердца свалился! Эх, ваша светлость, если бы не разница в вере!

— Только католический ксендз будет нас венчать, другого я и сам не желаю.

— Мы всю жизнь будем тебя благодарить за это, тут ведь дело в божьей благодати, а господь бог не послал бы ее какому-то паскуднику…

Тут пан мечник прикусил язычок, поскольку сообразил вовремя, какую обидную для князя мысль собирался выразить, но Богуслав даже не заметил этого, напротив, он милостиво усмехнулся и добавил:

— И насчет вероисповедания потомства я тоже перечить не стану, нет такой жертвы, какой бы не принес я вашей красавице…

Лицо мечника прояснилось, как будто на него упал луч солнца.

— Да, господь бог красотой не обидел нашу баловницу… Это верно!

Богуслав снова похлопал его по плечу и, нагнувшись, стал шептать на ухо шляхтичу:

— А что первый будет парень, я ручаюсь, картинка будет, а не парень!

— Хи-хи!..

— Другого у панны Биллевич быть не может.

— У панны Биллевич с Радзивиллом, — добавил мечник, наслаждаясь соединением этих имен. — Хи-хи! Вот пойдет хорошенький шум по Жмуди!.. А что господа Сицинские, недруги наши, скажут, когда Биллевичи возвысятся? Ведь они даже старого полковника не пощадили, хоть это был муж, римлянам подобный, уважаемый по всей Речи Посполитой.

— Мы их выгоним со Жмуди, пан мой мечник!

— Господи боже милосердный, неисповедимы пути твои, но если ты в своих помыслах захочешь, чтобы паны Сицинские лопнули от зависти… Господи, да будет твоя воля!

— Аминь! — заключил Богуслав.

— Ваша светлость! Не бери во зло, что я не буду рядиться перед тобой в великого гордеца, как подобает человеку, у которого девку замуж просят, а просто выкажу свою радость. Ведь мы жили в печали, не зная, что нас ожидает, и все толковали в худшую сторону. Дошло до того, что мы и о вашей княжеской светлости плохо думали, и вдруг оказывается, что наши страхи и опасения были напрасны и что можно верить нашему прежнему к тебе уважению. Это у меня, ваша княжеская светлость, прямо камень с души свалился…

— Неуж и панна Александра так обо мне думала?

— Она? Да будь я Цицероном, и то бы я не мог достойно описать ее преклонение перед вашей светлостью в первое время… Я так думаю, что ее добродетели и прирожденная как бы несмелость создали преграду в выражении чувств. Но когда она узнает об искренних вашей светлости намерениях, тогда, я уверен, девка даст сердцу волю, оно же не замедлит кинуться на луга любви с большой охотой.

— И Цицерон бы не сказал искусней! — ответил Богуслав.

— А в радости-веселье и речи льются. Однако же если ваша светлость такой благодарный слушатель, что все принимаешь, тогда уж я до конца буду откровенным.

— Ну, будь откровенным, пан мечник…

— Девка-то хоть и молодая, но his mulier[139] и разум имеет под стать мужчине, страх какая характерная. Не один бы мужичок там бы остановился, где она даже не подумает. Что зло, то влево отбросит, что добро, то вправо… сама тоже вправо. Вроде и создание нежное, а раз уж избрала себе дорожку, то хоть из пушек стреляй, куда там! Не свернет. Она в деда пошла и в меня; отец был прирожденный солдат, но мужик мягкий… мать же, de domo Войниллович, двоюродная сестра панны Кульвец, тоже была с характером.

— Я рад это слышать, уважаемый пан мечник.

— Так вот ты не поверишь, вельможный князь, что за супостат девка! На шведов да на всех недругов Речи Посполитой — просто завзятый враг. Если кого заподозрит в измене, хоть в малейшей, так тут же непобедимое чувствует к нему отвращение, будь то даже ангел, не человек. Ваша светлость! Прости старому человеку, который тебе в отцы годится хоть по возрасту, если не по знатности: брось шведа… То же хуже татарина отчизны поработитель! Двинь свое войско против сучьего сына, и не только я, но и она потянется за тобой на поле боя! Извиняй, князь, извиняй!.. Вот сказал, что сам думал!

Богуслав, помолчавши, превозмог себя и начал так:

— Почтенный пан мечник! Вчера бы вы могли допустить, но сегодня вам уже не годится думать, будто бы я хотел вас объехать на кривых, говоря, что я стою на стороне короля и отчизны. Так вот, под присягой, как родственнику, повторяю, что когда я сказал о мире и об его условиях — это была подлинная правда. Хотел бы и я броситься на поле боя, меня вся моя природа к этому побуждает, но я же вижу, что не в том спасенье, и настоящая любовь заставляет меня действовать другим способом… И я должен сказать, что добился неслыханного, ибо после проигранной войны могу заключить такой договор, чтобы вся мощь победителя послужила побежденной стране, такого и сам кардинал Мазарини не постыдился бы… Не одна панна Александра, но и я тоже наравне с ней ощущаю odium[140] к нашим врагам. Что же, однако, делать? Как спасать эту землю? Nec Hercules contra plures![141] Так что я подумал про себя так: «Не погибать, что было бы легче и почетней, а спасать». А поскольку я в делах такого рода учился у больших дипломатов, поскольку я и родственник курфюрста, и у шведов, через брата Януша, нахожусь в доверии, то я начал переговоры, а каков был их cursus[142] и прибыток для Речи Посполитой, то ты уже, вельможный пан, знаешь: конец войне, конец гонениям на вашу католическую веру, костелы, духовенство, на шляхетское сословие, на мужицкое, шведская помощь в войне с московитами и с казаками, бог даст, и расширение границ… И все это за одну только уступку, за то, что Carolus после Казимира станет королем. Кто больше совершит для отчизны в наше тяжелое время, пусть мне его покажут!

— Это правда… это слепому ясно… да вот шляхетскому сословию очень прискорбно покажется, если отменят свободные выборы.

— А что важней: выборы или отчизна?

— Это все единое, вельможный князь, это кардинальнейший фундамент Речи Посполитой… А что такое отчизна, если не совокупность прав, привилегий и свобод, принадлежащих благородному сословию?.. Хозяина найти себе и при чужом правлении можно.

Гнев и тоска молнией промелькнули в глазах Богуслава.

— Carolus, — сказал он, — подпишет pacta conventa[143] [144], как подписывали его предшественники, а уж после его смерти мы изберем себе, кого захотим… хотя бы того Радзивилла, который народится от биллевичской панны.

Мечник остановился, ослепленный этой мыслью, и наконец поднял руку и закричал с огромным воодушевлением:

— Consentior![145]

— Вот и я подумал, что ваша милость, согласится, хотя бы потом наследственный трон останется нашей семье, — сказал с ядовитой улыбкой князь. — Все вы такие!.. Ну ладно, это дело будущего. Пока что необходимо, чтобы мирные переговоры привели к цели. Понимаешь, вельможный пан, дядечка?

— Необходимо, право слово, необходимо! — повторил с глубоким убеждением мечник.

— А привести к цели они могут потому, что я желанный посредник для его шведского величества, а знаешь, по каким причинам?.. Так вот, у Carolus'a одна сестра замужем за де ла Гарди, а другая, принцесса Бипонтинская, она еще девица, и ее хотят выдать за меня, чтобы быть в сродстве с нашим домом и заодно с войсками Литвы. Отсюда он ко мне и мирволит, и дядя курфюрст его поощряет в этом.

— Как же это? — спросил обеспокоенный мечник.

— Вот так, вельможный мечник, но за вашу голубицу я отдаю всех принцесс бипонтинских вместе с их княжеством Двух Мостов, да и все мосты в мире. Однако же дразнить шведскую зверюгу мне не стоит, для чего я делаю вид, что якобы склоняюсь на их предложения; но пусть только подпишут мирный договор, тогда увидим!

— Ну! Они что, могут не подписать, если узнают, что ваша светлость женился?

— Вельможный пан мечник, — сказал солидно князь, — ты меня подозреваешь в неверности отчизне… А я, как честный ее сын, спрашиваю тебя ныне: имею ли я право пожертвовать благом Речи Посполитой ради себя?

Пан Томаш обратился в слух.

— И что будет?

— А ты сам подумай, пан вельможный, что тут будет?

— Господи, да я уж вижу, что свадьбу придется отложить, а в присловье говорится: «Что нескоро, то неспоро».

— Мое сердце не изменится, я полюбил на всю жизнь, а вашей чести надо бы знать, что своей верностью я бы мог посрамить и самое Пенелопу.

Мечник еще больше напугался, ибо он имел как раз обратное представление о верности князя, что, кстати, подтверждалось его всем известной репутацией, а князь, как бы желая совсем доконать мечника, прибавил:

— Но ты, может, и прав, никто не знает, что с ним завтра будет: я и занедужить могу, и уже чувствую, что у меня все заложило, вчера вон так меня скрутило, Сакович еле вытащил; и умереть я могу, погибнуть в походе на Сапегу, а уж сколько будет волокиты, уговоров, хлопот, этого на бычьей шкуре не хватит места записать.