Не уймусь, не свихнусь, не оглохну - Николай Чиндяйкин

Опять его слова: «Я боюсь, что я сам становлюсь причиной фальши, прием, под который все сходит». Странно, когда такой мэтр говорит такие глупости. Объясняет все ленью и нежеланием трудиться. В конце концов его рассуждения сейчас сводятся к этому. Говорит учительским рассерженным тоном, я бы сказал нудным или обиженно-нудным… претензии, претензии. Но по делу пока ничего. Поразительно. Почти полгода занимаемся «Иосифом», полгода! Не можем договориться об элементарных вещах, говоря все время о невероятно якобы сложных.

Природа всегда развивается эволюционно (постепенно), а потом скачком! (Вот скачка он и ждет.) Это — рассуждения неудовлетворенного человека.

Режиссеру нельзя быть таким неопрятным: в некоторых работах то-то, а в других то-то. Почему он так боится сказать прямо, конкретно назвать меру неудачи? Хотя нет, иногда очень даже может и делает это, но в основном общие разговоры. Всякое начало в театре все-таки связано с реализмом.

27 февраля 1993 г.

24-го, 25-го, 26-го февраля были открытые репетиции «Иосифа».

Все значительно выросло… изменилось. Медленнее всего меняются люди, но и они меняются.

Много всего происходит. Жизнь наша непроста. Были кризисные моменты (кажется, писал об этом в другой тетради).

Кажется, 25-го, ночью, после репетиции сидели в кабинете, шеф, Любимов Никита и я. Анатолий нервничал… много говорил. Накануне, 24-го, юбилейный вечер, театру исполнилось 6 лет, пришли гости, среди них те, кто ушел из театра. Пили шампанское и т. д. Чем-то обидели его, я при этом не присутствовал, но понимаю, как это могло быть, сама ситуация, люди, его покинувшие, на юбилее, у всех хорошее настроение, уже это наверняка взвинчивало его. И он тоже, думаю, не желая того, обидел Игоря Попова, пьющего шампанское в теплой компании ушедших из театра… В этот вечер 25-го он позвонил Попову в мастерскую, желая объясниться, но разговор не получился, вернее, получился тяжелый и нервный с обеих сторон. Он бросил трубку в отчаянии… Потом долго что-то говорил нам с Никитой, оправдывался… Несколько раз назвал Игоря «святым человеком», и что «те просто хотят поссорить его с единственным другом», и что он хочет быть художником, и только художником, а вместо того жизнь уходит на «организацию», «сутолоку» и проч.

Все это было очень тяжело. Потом была пауза большая. Он был подавлен.

Мы с Никитой молча поглядывали друг на друга и на него… Потом Никита тихо сказал: «О чем ты думаешь, Толя?» А он сказал: о смерти… о смерти! а еще точнее — о самоубийстве. Никита уставился на меня безумными глазами. Пауза. Я что-то пролепетал о том, что мысль эта глубоко нехристианская… и что не надо бы так говорить. А он сказал: «Я часто об этом думаю и обдумываю, как это сделать». Он произнес это так просто. Бесстрастно. Ровным голосом (после такого крика и неврастении — очень пугающе звучит спокойный, ровный тон).

Потом еще что-то много говорили. Я говорил о труппе, о молодежи… и что он несправедлив, когда говорит, что никто никогда его не защищает, что некому его защитить, что нельзя видеть только одну половину нашей жизни, действительно тяжелую и, может быть, одинокую.

Долго говорили. И, кажется, успокоились. Но осталась из этого вечера… только вот та страшная фраза, сказанная тихим ровным голосом.

Показы прошли хорошо. Публики мы приглашали немного, человек по 60.

27-го он улетел в Париж на свои спектакли в «Комеди Франсез». Самолет был в 18.00, а все утро с 11.00 я просидел у него дома. Пытались все оговорить и распланировать. Актеры будут отдыхать неделю (до 8 марта), а я раскручивать дела по Вроцлаву и т. д. 28-го встретил Карлу Поластрелли. Сегодня провел переговоры.

Так прошел ноябрь, декабрь, январь, февраль, и вот начался март… Разница только в том, что теперь мы не думаем о еде… В театре готовит обед нанятая повариха… Обедаем все вместе, за одним большим столом.

Мы много сделали, очень много.

2 марта 1993 г.

О! какой день сегодня! Ровно 25 лет назад, закончив театральное училище, я пришел в театр работать актером! Юбилей, стало быть, сегодня — 25-летие, о-хо-хо, 25–25, как все промелькнуло! Ладно, довольно лирики.

Вчера — жуткий день, вечер вернее, до этого за день просидели с Васильевым, Лихтенфельдом и Равкиным в кабинете до 6 утра (сталинское бдение). Дел невпроворот, но казалось, как-то разгребли с расписанием. Думал, сломаюсь, жуткое расписание, просто ни секунды. А вчера у него дикий припадок, дикий, страшный, выбежал без шапки.

14 марта 1993 г. (воскресенье), Сретенка

Далее жизнь становится просто уже неисполнимой. С итальянским проектом (Пиранделло) дело не пошло.

Дети с третьего курса стали доводить его до бешенства (любовь прошла), выгонял как мог, ну и осталось их пока 4 человека (!). Да, да — четыре. Премьера в мае (Рим), не готово ничего, в самом обычном смысле ничего. Итальянцев в проекте тоже человек 6–8 (не помню), ими шеф тоже не просто недоволен, а мутит от упоминания.

(Впрочем, последнее долгое время его мутит, кажется, ото всех. Редкое настроение нейтральное, но тогда и безразличное, в основном — мрак и т. д.) Впрочем, не о том хотел сказать. Итак, как он выразился, решил укрепить стариками. И это не то, что я хотел сказать.

Вот что: устал, дико надоело, до зеленых чертей. Общаемся с больными, разнузданными или ущербными фарисеями. Что-то опять моего терпения не хватает. А дальше еще труднее, теперь вообще ни минуты покоя, расписание переполнено до идиотизма, каждый день по 12 и более часов без выходных. Переезды с Воровского в «Уран» и обратно. Причем до такой степени глупо (да нет, не глупо, тупо!) все организовано. Нанимаются машины, повара, люди. Казалось бы, работа должна кипеть! Вообще-то, мертвое царство, болото.

Правда, и сам он иногда обзывает свой театр санаторием, но он-то в шутку, а это реальности. Вагон бездельников, правда, сутками протирающих штаны и уверенных, что это и есть работа. А мне надоело ужасно, просто уже не выношу.

Бога нельзя знать, его можно только познавать. Это деятельность вне деятельности. Бога вообще не существует вне деяния.

Сейчас позвонил домой. 9 часов вечера, значит на Украине у них 8. У мамы инсульт, отнимается левая сторона. Леночка там, с ней говорил. Плохо дело, совсем плохо. Леночка успокаивает меня, нет, даже не успокаивает. Господи, ну что тут писать? Что записывать? Господи, Господи, помоги моей маме.

27 марта 1993 г. Сретенка

Пять дней пролежал дома с тяжелейшим гриппом. Высокая температура и все прочее. Казалось, и на день нельзя отойти от театра, а вот упал и лежал, ничего не остановилось, правда, Анатолия застал сегодня в ужасном состоянии: «катастрофа, провал, ужас, самоубийство» и т. д. и т. п.